В 17A он исчез – а я уже был внутри, втянут без шанса на выход.
Я думал, что этот рейс будет тихим. Рейс – TK 0059 – Стамбул – Чикаго. Одиннадцать часов воздуха, поданные напитки, дежурная книга на коленях, пульс, замедленный до отпускного. Я не хотел думать, анализировать, вникать – летел в отпуск впервые за девять лет. Мне не нужно было ничего, кроме этой воздушной паузы между городами, между случаями, между тем, кем я был и кем собирался стать.
На полу, у ног – книга об исчезновениях в антарктическом секторе времён войны. Толстый том с загнутыми страницами, с запахом пыли и архива. Я не открыл её ни разу. Не потому что не хотел, а потому что что-то внутри говорило: не сейчас. Не в этом рейсе.
Меня зовут Ревен Темура. Я знаю, как умирают тайны. И – как они оживают. Потому что они оживают всегда – когда находят слабину, момент, трещину в ткани того, что мы привыкли называть реальностью. Я знал это раньше. Но не был готов, что одна из них выберет меня – так буквально.
Мы были в воздухе около шести часов. Салон покачивался едва заметно, как грудная клетка спящего зверя. Люди дремали, шелестели планшеты, пахло кофе, сухим воздухом и чем-то неизбежным. Иногда кто-то проходил в туалет – в наушниках, полусонный, с затёкшей шеей. Обычный рейс. В этом и была тревога.
Я сидел в 17C, у прохода. Рядом – пожилой мужчина, аккуратный, в твиде, с застегнутым воротником и серебряной булавкой на лацкане. Он выглядел как профессор на пенсии или посол без государства. И всё в нём – осанка, жесты, даже способ держать чашку – говорило о давно выработанной дисциплине. Он пил чай так, будто в этом было что-то сакральное.
Я повернулся к нему и спросил: – Откуда вы?
Он повернул голову, посмотрел в упор, и с лёгкой, почти извиняющейся улыбкой ответил: – Хамадан. Но сейчас меня нигде нет.
Он говорил без акцента. Его голос был ровным, чуть шершавым, будто записанным на старую плёнку. Он больше не произнёс ни слова. Даже не посмотрел больше в мою сторону. Он просто сидел, будто ожидая чего-то. Или – кого-то.
В 14:37 он захрипел, откинулся в кресле, выдохнул. Внутри салона послышалось движение. Бортпроводники отреагировали мгновенно. К нему бросилась женщина из 15 ряда – судя по реакции, врач. В течение восьми минут она провела осмотр. Смерть была зафиксирована. Всё – по протоколу.
Я наблюдал, почти не дыша. Не как следователь – как свидетель чего-то, что только начинает происходить. Как будто это не смерть была, а переход. Как будто старик – не умер, а изменил форму.
И тогда – в тот миг, когда его тело накрыли одеялом – воздух изменился.
Он зашептал.
Не словами. Не звуками. Это было ощущение: как если бы кто-то касался внутренней плоскости мира, как будто ткань реальности стала тоньше. Воздух возле моего кресла дрожал. Давление на ушах, как при резком снижении. Свет замерцал, как старый фонарь в ветреную ночь. Иллюминаторы потускнели, салон погрузился в вязкую полутьму.
Все приборы работали. Но я чувствовал: это – не помеха. Это вмешательство. Чьё-то присутствие, точное и мимолётное, как лезвие.
Всё длилось секунду. Может, две. Но я запомнил это навсегда.
А когда мы приземлились – тела не было.
Просто не было.
Я вышел последним. Попросил остаться. Показал удостоверение, которое хранил даже в отпуске: – Темура Ревен. Следователь отдела особых исчезновений.
– Чёрт, – сказал лейтенант Сандерс из транспортной полиции. – Вам, похоже, и отпуск не светит.
Он был прав.
Пассажир с 17A исчез. При полной герметичности борта. При полной видеофиксации. Ни один кадр, ни одна запись не показала, как он покинул кресло. Даже подголовник выглядел так, будто никто в нём никогда не сидел. Как будто он был фантомом, запущенным только для меня.
