31 декабря 1990 года Бог пролил молоко. Белый день покрывал пеленой новогоднее небо страны с именем СССР. Снежные хлопья утопили в своем смехе деревянный дом по улице Торфяной маленького советского города. Город слушал новогодние песни, смотрел пластилиновые мультфильмы про прошлогодний снег, утюжил скатерти для раздвижных столов.
Семнадцатилетняя девочка, не мигая смотрела в небо, которое смотрело в нее. Вместе они вопрошали о природе случая, исторически мучая детерминизм времени. Снег оседал на открытое лицо и нежно таял на губах. Ее кожа зеркально отражала сугробы, рассыпающиеся при прикосновении, потому родственная материя скороспешно поглощалась жаждой жизни. 17 лет – время тающих на языке топленых сливок и зефира с фарфоровых блюдец. Еще не пролит шалфейный чай на скатерти пройденных лет. Овсяными зернами на молочном лице проступали неяркие веснушки. Густые брови и вьющиеся волосы завершали образ в картине с золоченой рамой эпохи Возрождения, да только на пороге стоял первый год 1990-х и никто, кроме того, кто в этот день пролил молоко, не знал о будущем семнадцатилетней девочки и семидесятичетырехлетней страны. Они были молоды и доверчивы.
Огород за бревенчатым домом был похож на серебряный пруд. Водомеркой бегала по его поверхности кошка тигрового окраса. Прозвали кошку Маркизой из-за белой манишки и лап. Девочка с овсяными зернами на щеках кошку свою прижимала к шубе, целовала в нос, сажала на забор и даже играла в прятки по выходным.
Она любила эту страну и город, в котором прожила всю жизнь, знала о предстоящем расставании. Рисовала, фотографировала дом как близкого друга, оставляя в памяти кадры его лица летом, осенью, зимой. Проявляла пленку в темной бане, неловко наматывая внутрь маленького лабиринта, передерживала в растворе негатива, сушила фотографии в предбаннике и смотрела, смотрела, смотрела, словно хотела запомнить и увезти дом с собой во взрослую жизнь, в большой город. Ей хотелось писать этот дом тенью на подоконнике, соком смородиновых ягод на щеках, вшивать листья мяты с его огорода в подолы юбок, только бы увезти с собой!
Она боялась переезда в большой город, перехода в другую жизнь, но понимала, что вариантов для нее нет. На дворе 31 декабря 1990 и пока есть белый день с пролитым молоком, можно прыгать с крыши деревянного дома в новогодний снег.
Прыжки с крыши давали Оле Милоевой опыт полета. С высоты всё казалось по-другому, меньше и сказочнее. Домики в ряд на улице Торфяной были похожи на деревянные модели советских конструкторов. Дым печных труб стелился по карнизам крыш из-за теплой погоды. В камертоне звуков был только визг редко пролетающей птицы и скрип трубы заброшенного 12 лет назад городского мясокомбината. Его громадные двери, ржавые подвешенные к потолку цепи маятником раскачивались в опустевших цехах и напоминали песнь порванных связок и сказок.
Самое волнительное в прыжке – оттолкнуться, а дальше полёт! Он длится секунду и заканчивается космическим состоянием телесного погружения в мягкий снег. Награда за сомнительный страх. Оля лежала, улыбалась, ловила снежинки языком и смотрела в небо. 31 декабря 1990 года небо цвета сметаны можно было брать ложкой и намазывать на шаньги, испеченные в духовке. Вкус зимнего дня. Оля поднималась по сломанной деревянной лестнице на крышу еще и еще раз, мифологически и ритуально воспроизводя цепочку «страх-прыжок-счастье». Девочка была голодна по жизни, любви, звукам, запахам, шаньгам. Она жаждала встреч и яркого солнца, разговоров и половодных ливней, запаха свежескошенной травы и малины, вкуса горьких хрустящих груздей и терпкого мела со школьной доски. «Страх-прыжок-счастье»!
