Если бы у Ивана спросили, когда он заметил эту девушку, он не смог бы ответить. Возможно, потому, что видел ее слишком часто, но не обращал внимания. Они вместе садились в один и тот же вагон электрички и ехали каждый по своим делам.
Из военного городка на окраине города, где жил с родителями Иван, только на электричке можно было вовремя попасть на службу, которая располагалась в противоположной части города. Ивану частенько хотелось поспать подольше, особенно после наряда по автопарку, поэтому он с незавидным постоянством опаздывал на раннюю электричку, запрыгивал в следующую, привозившую его на станцию с романтическим названием «Луговина» тогда, когда на плацу части, замерев, уже стояли ровные шеренги солдат и офицеров.
– Равняйсь! Смирно! – особенно громко подал команду майор Бардачный. – Командиры подразделений со строевыми записками ко мне!
– Где Вишневский? – зло шипел ротный, кося глаза на улыбавшегося за его спиной прапорщика Луцика.
– Как всегда, – отвечал тот с подхалимским вздохом, словно давая понять, что некоторые вещи в этом мире не меняются, несмотря на всю начальственную мощь ротного. – Вы что, Вишню не знаете?
А Иван в это время, сломя голову и придерживая фуражку, выпархивал из вагона, скакал по путям, мигом пролетал березовую рощу, пулей проносился через КПП и врывался в казарму. Там, естественно, уже никого, кроме дневальных, не было. Далее следовал риторический вопрос: «Че, все уже на построении?», на что дневальный, крутолобый молодец, отвечал охотно: «Давно уж, товарищ лейтенант». Вишневский озадаченно смотрел на часы, скреб пятерней под фуражкой и с отчетливостью представлял пухлое, вечно румяное лицо заместителя командира части майора Бардачного, невзлюбившего молодого лейтенанта с первых же минут его появления в части. Оказаться сейчас на плацу означало неминуемое унижение. Бардачный, оставшийся за командира части, пребывавшего в отпуске, обожал развлекаться тем, что выставлял провинившегося – вне зависимости от звания и возраста – перед строем и с едким изяществом оскорблял его, видимо, полагая, что поступал в высшей степени демократично.
Махнув на все рукой, Иван открыл канцелярию, послал дневального налить в чайник воды, после чего заварил кофе, так как утром из-за спешных сборов не успел позавтракать. «Разборок» с ротным – крикливым, задерганным начальством старшим лейтенантом, – он не боялся, поэтому решил расслабиться и выбросить из головы как самого ротного, так и душку Бардачного с его манией величия.
В следующую минуту он думал о девушке, которая каждое утро садилась с ним в один вагон. «Интересно, сколько ей лет?»
Так как девушка выглядела очень молодо, этот мысленный вопрос отличался большой практичностью. По отношению к женскому полу Иван не испытывал той преступной робости, которая однажды настигает некоторых мужчин и не отпускает уж до гробовой доски. Впрочем, робость любого рода не была присуща Ивану Вишневскому. Он запросто входил в любой кабинет и легко общался с незнакомыми людьми.
Родители не затюкали сына излишними наставлениями, все в их семье было просто и ровно. Без истерик, скандалов, без холодной отстраненности, свойственной некоторым нервным мамочкам, считавшим собственное обидчивое молчание высшей мерой наказания для провинившихся членов семьи. Мать и отец редко вмешивались в его жизнь. Правда, не тогда, когда возник вопрос о продолжении учебы в военном училище, которая давалась Ивану с большим трудом. «Отучишься – можешь делать, что хочешь, – говорила мать. – Но диплом у тебя должен быть. Как бы ни повернулось, диплом всегда пригодится. Сидеть у меня на шее ты не будешь, учти это. А пока мы с отцом поможем чем сможем. Ты только учись».
