Pereat tristitia, Pereant Dolores, Pereat Diabolus!
Да исчезнет печаль, скорби наши и сам дьявол!
(из старинного студенческого гимна)
Ать-два, ать-два…
Мы печатаем шаг по раскалённому плацу. Среднеазиатское светило палит вовсю с утра, моё горло – словно засохший колодец.
Узбек-ефрейтор вопит с надрывом:
– Песня-я, запевай!
– У солдата выходной, пуговицы в ряд! – начинает рота нестройно. Как-никак, не все были настолько активными пионерами в школах-лагерях, чтобы вот так, с размаху, приступать к урокам хорового пения, да ещё а-капелла.
– Громче, сука-а! Не слышу! – вновь орёт рослый смуглый Каримов, который дрючит нас уже два часа. – Громче, уроды!..
– Ярче со-о-лнечного дня золотом горят! – рявкаем мы со злобой. Я глотаю горячий воздух и проклинаю эту маршировку, ублюдка-ефрейтора, огромный плац и весь узбекский край, в который меня заслала добрая родина-мать отрабатывать непонятный долг. И какой долбо…б сочинил эту радостную песенку, когда топаешь, обливаясь по̀том? Лично у меня от неё оптимизма не прибавляется, хоть убейся.
– Часовые на посту, в городе весна, – истошно исторгает сотня глоток. – Проводи нас до ворот, товарищ старшина, товарищ старшина…
– Отставить, – командует ефрейтор. – На месте раз-два!
– Плоха паёте, – продолжает предводитель нашего замороченного воинства. – Плоха ходыте. Я же говорил, что нога нада подымать сорок сантиметров от земли. Поднять всем нога!
Мы тянем носки вперёд, замирая в позе цапли, ищущей в трясине лягух. Проходит минута, вторая, четвёртая… Попробуй так постоять! Нога шлагбаумом начинает опускаться. Слышу громкий шлепок по чьей-то заднице, и новый вопль: – Я сказал нога держать!
Стараемся задрать ногу повыше, словно балеруны. Получается с трудом. Хорошо, что я занимался лёгкой атлетикой на гражданке, и некоторая подготовка имеется. Другим явно хуже. Слышу, как маленький – разумеется, в переносном смысле – командир раздаёт ещё бесплатно и с оттяжечкой поджопники. Ефрейтор на голову выше сородичей-новобранцев, его скелет закован в крепкий мышечный корсет, и я никак не пойму – он что, в армии так оброс мускулатурой? Кроме того, узбек частенько отрабатывает зубодробительные познания по самбо на наших шкурах. Эта мразь старается заработать за солдатский счёт сержантскую лычку на погоны[1]. Поэтому призывники его побаиваются.
Я выражаю своей физиономией почти искренней восторг при выполнении столь ответственного боевого задания. Как-никак, выше х…я не прыгнешь! И, вроде, это несколько помогает – Каримов будто не замечает меня, уделяя зверское внимание остальным участникам строевой подготовки. Не щадит даже соотечественников! Меня удивило, когда однажды он высказался с характерным акцентом:
– Узбек такая сволач! Будет страшно – залезет на крышу и лестницу уберёт за собой. А ты будыш стаят и умрёшь.
Я принял тогда к сведению его выводы о национальных особенностях. Самое удивительное, его малорослые земляки по-овечьи молчали, не переставая жевать одуряющий насвай[2]. Впрочем, иногда меж собой тихо блеяли: «Жизнь бекова – нас е…ут, а нам некого».
Зато «любимчик» всех курсантов продолжал изгаляться:
– Какая девушка вас будет ждать после такой служба с песней? Вы все здесь пидарасы! Якши[3].
На подобные железобетонные аргументы вряд ли возразишь. И мы воспринимаем ушаты грязи на свои маковки почти стоически. Якши – так якши, деваться некуда. Хотя вряд ли хорошо. Но это – цветочки в сравнении с тем, что предстояло вечером в казарме.
Ать-два, ать-два…
* * *
За полчаса до отбоя мы немного передыхаем: умываемся, читаем или пишем домой письма, уединяемся погрустить в сортире или просто перетереть в курилке делишки за день.
Звучит команда к отбою. Быстро кидаемся к кроватям, быстро скидываем форму (при этом аккуратно складываем её на стуле) и ныряем в казённую постель, где только и можно побыть наедине с собой… Увы, по печальному опыту знаем, наши иллюзии напрасны. Мучения ещё не кончились.
