Никто из нас не помнит, что такое «нормальная жизнь». Иисус просто поставил людей на счётчик. Так началась эта игра в «убей, умри или адаптируйся».
Выходить из дома – большой риск. Пожать руку прохожему – большой риск. Большой риск даже накатить с приятелем в баре. Да ты хоть сейчас можешь быть под прицелом, чувак.
Сорок лет назад ублюдки из «kipro» вывели некий вирус, выдавая его распространение за массовую вакцинацию для борьбы с корью. Прокапывали всех желающих. Всех остальных прокапывали принудительно.
За два года с момента эпидемии была поражена большая часть населения.
Оба вируса слились, в результате чего появились весьма странные… побочки. Но странными они казались тогда, лет тридцать назад. Сейчас это часть нашей жизни, как выкурить сигу с утра, заточить бутерброд на завтрак или посрать.
После кучи неудачных опытов с симптоматикой стало ясно, что криз способен подавить только мощный выброс адреналина. Искусственно введённый адреналин мог только притупить симптомы, но не купировать, поэтому в моменты обострений люди начинали выходить из окон.
Самоубийства стали обыденностью, как один из пунктов ежедневника: забрать дочь из школы, привезти жене продуктов, потом в спортзал, ужин, прыжок с башни Заслон.
Но были и те, кто умирать не спешили. Они находили решения, а иногда и преимущества: вооружённые грабежи, теракты, нападения на женщин, мужчин и детей в тёмных дворах или среди дня – гасили всех без разбора – и это тоже часть нашей обычной жизни.
Те, кто до сих пор в сознании, вроде меня, цепляются за музыку, риски, секс и другие кайфы, дарящие нам немного адреналина. У каждого выжившего свои способы отсрочить смерть. Особо умные говнюки умудряются зарабатывать на человеческом горе, возводя развлекательные центры на горах трупов, продлевая жизнь себе без риска для здоровья. Остальные сдаются после первого приступа. В день могло случиться от двадцати до тысячи рецидивов. И сегодня я в числе этих неудачников.
Звук ревущего мотора гасится, теперь слышен только замедляющийся стук моего сердца. Я пытаюсь давить себе в грудь, чтоб хоть немного запустить эту парашу, забившись в тёмный угол подворотни. Лужа крови растекается у меня под ногами, в глазах рябь, вены пульсируют. Мне люто страшно. Я не хочу умирать.
Но обо всём по порядку.
***
Я продираю глаза примерно во второй половине дня. Ненавижу просыпаться во второй половине дня, потому что у меня совсем не остаётся времени на поиски дозняка.
Типси рассказывала, что двадцать лет назад в мире ещё существовала некая система, которая позволяла ориентироваться во времени вплоть до минут, хотя вряд ли кто-то вам из местных ответит, что такое «минуты». О минутах знают лишь умники, вроде меня, и старшее поколение. Но я всё же вам поясню, а то мало ли вы не в курсах.
Типси не одна такая умная в Котлах, владеющая недоступными мне знаниями о стремительно просранном прошлом. Раньше у людей было время. Они называли его священным ресурсом, благодаря которому могли не только просыпаться в одной из четырёх половин дня, но и вообще там… много чего, короче. В сутках у них было двадцать четыре временных промежутка, а это ж дофига! Можно успеть абсолютно всё. Ну, как-то так. Надеюсь, вы меня поняли. А если не поняли, хер с вами.
Я думаю об этом всём ещё немного, пока лежу на матрасе, укрытый длинными ногами проститутки.
Хоть в этом плане, уверяла меня Типси, мир не изменился. Шлюхи есть и будут всегда, без них никуда.
Я заглядываю в лицо своей ночной подруги. Та выглядит весьма прилично. Хотя я не помню, когда успел снять столь юную и симпотную цыпочку (но они почти все и всегда кажутся юными).
О том, что эта девчонка – проститутка – говорит её запах. В Котлах все пахнут либо отходами, либо кровью, либо машинным маслом. Но только не шлюхи. У шлюх имеется специфический запах чужих гениталий, который ты можешь учуять под шлейфом надушенной одеждой, только когда эту самую одежду снимешь.
