Канчак ждал у крыльца.
Сначала Гриб рассматривал его в щель между занавеской и рамой окна, потом, поскольку Канчак был повернут от дома в сторону зябкого солнца, выглянул, уже не стесняясь. Смотреть было забавно. Канчак на «связи» казался серьезней, сосредоточенней, чем всегда, стоял, руки вдоль тела, сам в струнку, с легким наклоном к солнцу. Ветер шевелил редкие светлые волосы на макушке и, казалось, сбивал в морщины узкий лоб. Сколько уж Канчаку? Старик.
– Что сидишь? – сказала Мека, поднося чайник. – Позови, пусть позавтракает.
– Он в процессе, – сказал Гриб, подставляя чашку.
Струя кипятка ударила в фарфоровые стенки. Пар острыми завитками потянулся к лицу. Гриб отстранился.
– Все равно, вдруг все уже, – сказала Мека. – Тебе жалко?
Она налила кипятку себе, определила чайник на каменную плитку и пошла в посудный закуток за чашкой для старика.
– У него всегда плохие новости, – оправдываясь, сказал Гриб.
Но сбить Меку с толку это не могло.
– Зови, – качнула головой она.
Гриб знал этот тон и не любил его. Саму Меку любил, а этот тон нет. Против него он был бессилен, мог разве что плюнуть и в молчаливом протесте уйти куда-нибудь далеко, к реке или в Зыбь. Но как уйти, не позавтракав?
– Канчак!
Гриб стукнул пальцем в стекло, привлекая внимание гостя. Старик не пошевелился. Возможно, соединение было устойчивым. Редкость в наши времена. Гриб приблизил лицо к окну.
– Канча-ак!
Старик вздрогнул. Глаза его открылись, кожа на тонкой красной шее сложилась морщинами в повороте головы.
– Гриб!
Губы Канчака растянулись в улыбку. Гриб показал старику жестом: заходи. Канчак закивал. Суетливый, тощий, он заступил на крыльцо. Ладони его то и дело обмахивали штаны. То ли избавлялись от невидимой грязи, то ли искали и не находили карманы. Штаны у Канчака были без карманов. А раньше – кто знает?
Мека открыла дверь.
– Здравствуй, Канчак.
– Здравствуйте, хозяева, – весело сказал Канчак, заходя и обегая глазами голые стены. – Вижу, живете складно.
– А ты по делу или так? – спросил Гриб.
– Ну как я без дела? Я без дела не могу. Дела только бывают большие, а бывают малые. А еще те, которым не время, и те, которые в самый раз. Также их можно определять как простые, сложные и даже составные, требующие, значит, вовлечения большого количества исполнителей. Но главная задача для человека, вроде меня, понять, какое дело какое.
Говоря это, Канчак оказался за столом напротив Гриба, овладел поставленной ему чашкой и успел раньше всех сыпнуть себе чайной травы. Густой дух поплыл по избе.
– Хорошо! – сказал Канчак, отпивая.
Гриб едва не дал ему в лоб. Из-за Меки сдержался. Все знают, что чайную траву в компании надо сыпать одновременно. Иначе для остальных чай горчить начинает и, извините, дерьмом припахивать.
Как теперь пить?
– Ой, – заметил прозрачную воду в их чашках Канчак. – Вы что, себе еще не заварили?
Гриб поиграл желваками.
– Как видишь, Канчак.
Старик улыбнулся. Зубы его были черны от напитка.
– Оно и не страшно, Гриб, – сказал он. – Можно перетерпеть. Или позже почаевничать. Тебе, может, и лучше будет.
– Почему это?
– Ну как же, как же… – Канчак стукнул себя по голове ладонью, словно взбалтывая мысли. – В трезвости тебе надо быть, в цельности ума.
– Ну-ка, дайте место, – попросила, появившись, Мека.
Гриб сдвинул чашки. В центре стола угнездилась пластинка, на которую тут же опустилась сковорода, полная шипящих неженок и тетерок. Неженки были мелкие, розоватые, тетерки топорщились черными оборками.
– И как это есть без чая? – спросил Гриб.
– Ешь, и все, – сердито сказала Мека, садясь третьим человеком.
Каждому досталась ложка-лопатка.
– Ешь, – кивнул Канчак и зачерпнул из сковороды.
Не подул, не дал неженке истечь соком, сразу сунул в рот. Зажмурился. Нижняя челюсть, неряшливо поросшая седым волосом, заходила, перемалывая пищу. Канчаку, похоже, нравилось. На халяву ведь.
