В дверь осторожно постучали. Графиня поспешно отдернула руку, которую собирался поцеловать bel homme[1] Кирдягин. Поправила слегка растрепанные букли, привела в порядок потревоженное декольте, сделала глубокий вдох, обмахнулась веером, стараясь согнать с лица обильный румянец от неумеренных и весьма пикантных комплиментов известного столичного повесы и бретера, и только тогда соизволила произнести:
– Войдите!
В будуар, почтительно склонившись, скользнул слуга в ливрее. В руках он держал серебряный поднос, на котором в одиночестве возлежал большой сиреневый конверт, скрепленный круглой сургучной печатью с пропущенной сквозь нее изящной золотистой ленточкой.
Сердито посмотрев на лакея, графиня двумя пальчиками взяла конверт, нервно взмахнула веером и недовольно проговорила:
– Сколько раз нужно повторять, чтобы меня не тревожили во время визитов?! Нет, в этом доме определенно желают свести меня с ума! Все, что я ни прикажу, выполняется из рук вон плохо или вовсе забывается!
Она виновато взглянула на Кирдягина, развалившегося в кресле напротив и с преувеличенным вниманием рассматривавшего свои тщательно отполированные ногти. На замечание графини он ответил едва заметным пожатием плеча да поднятыми вверх аккуратными и, как она подозревала, искусно подправленными куафером[2] бровями, тем самым достаточно талантливо изобразив огорчение от возникшей вдруг помехи.
Лакей склонился еще ниже:
– Ваше сиятельство, велено срочно передать это послание лично вам. Господин Рябинин-с, секретарь его сиятельства, распорядились…
– Peut-on faire des comme-ca?[3] – вздохнула графиня и взмахом веера показала лакею на дверь. – Ступай, Степан, и передай, что я велела более меня не беспокоить, понял, шельма окаянный?
– Понял-с, понял-с! – попятился к двери Степан. – Все скажу, чего уж там!
Проследив за тем, чтобы дверь за ним захлопнулась, графиня дернула за витой шелковый шнур. Тяжелая бархатная штора рухнула вниз, отгородив будуар от внешнего мира.
Кирдягин в это время с тоской взирал то на окно, за которым близился к трем часам пополудни сырой и серый петербургский день, то на небольшой столик у кресла графини. На нем ждала своей очереди бутылка дорогого шампанского, покрытая тонким слоем подтаивающего инея. Услышав громкий хлопок, Кирдягин обернулся, и тотчас его чувствительный нос некрасиво сморщился, и гость вдруг звонко чихнул.
Графиня, к счастью, не обратила внимания на столь очевидный конфуз своего поклонника, и продолжала вертеть конверт с четко выведенными на нем крупными буквами. Почерк был ей незнаком, принадлежал, несомненно, мужчине, и причем довольно солидного возраста, чтобы отказаться от замысловатых завитушек и причудливых вензелей, которыми в последнее время так увлекались ее подруги и франтоватая молодежь вроде Кирдягина.
– «Ее сиятельству, графине Буйновской Елизавете Михайловне», – прочитала графиня. В этот момент истомившийся Кирдягин подкрался к ней сзади и прижался губами к маленькой черной мушке у основания не потерявшей былого изящества и стройности женской шеи. Но Елизавета Михайловна, дернув плечом, словно отгоняя докучливого слепня, опустилась в кресло.
– Mon ami, будьте так добры, подайте мне нож для разрезания бумаг.
Mon ami, нисколько не расстроившись из-за несостоявшегося поцелуя, незамедлительно исполнил просьбу и вновь залег в кресле в позе утомленного жизнью персидского кота.
Графиня тем временем, надрезав конверт, достала небольшой лист веленевой бумаги. Пробежав его глазами, она вскрикнула, откинулась на спинку кресла и принялась усиленно обмахиваться веером, отчего изображенные на нем Афродита и Адонис, казалось, ожили и забились в пляске святого Витта.
