Я завариваю кофе в турке, благоухающий размельченными костями чёрных ангелов, чистая арабика – в то время как столп утреннего света из окна высвечивает танцующую в обнажении пыль, а кошка сонно потягивается на диване, выдвигая когти навстречу новому дню. Умелыми движениями пальцев я скручиваю самокрутку, просыпая персиковый табак на подарочную новогоднюю бумагу с оленями, пожелтевшую и смятую, как лицо старика, и закуриваю натощак, пробираясь скорбным блаженством первой сигареты, всегда одинаково щемящей душу в какой-то неясной экзальтации, позволяющей прикоснуться к Богу. Остатки водки, охлажденные в холодильнике среди тарелок с фунчозой, соевым мясом и овощами, я смешиваю с диетическим пепси и выпиваю залпом вместо утреннего стакана воды – жизнь меня научила, что все лучше натощак – голод делает тебя бесплотным и возвышает через легкость, не оставляя ничего лишнего – один стебель человеческого, удобрите его никотином, алкоголем и кофеином, и ваше сознание забьётся в перистальтическом безумии, изрыгая семя прямо в раскрытый бутон чувственного восприятия, чьи влажные губы будут содрогаться от возбуждения, девственного и чистого, как утренняя роса; голый завтрак, вдохновение ноющего пустого желудка, что сводит от сострадания ко всему живому и который стонет, урча, от невозможности воспринять полную красоту мира – иначе он знает, что умрет или ослепнет. Кофе закипает, вздымая шапку кверху, чуть над уровнем турки – я включаю газ и, затягиваясь самокруткой, делаю записи в своём блокноте, вдыхая резкий запах чёрного перманентного маркёра на спиртовой основе. И когда я пишу, я вспоминаю тебя, каждый раз – безнадежно – задаваясь вопросом, горят ли это города или просто зажигаются мои глаза, но ответ смешивается с кислым послевкусием кофе и растворяется в горечи, обжигая нежные рецепторы моего языка. Наша трагедия в том, что человек является тем, чем он быть по сути не способен – то есть человеком – и мы сходим с ума в наших тщедушных комнатах, размышляя о жизни, как в ломке от бессонницы где-то в 6 утра, когда конечности ноют и мозг обращается в вату. Бесполезно, говорю себе, я как акмеист, страстно желающий ясности в мире абстрактного символизма, это потерянное дело – вырезая из газеты случайные слова, можно сложить постзавет, где битнические пророки запишут на скрижалях обосанных стен Сан-Франциско новые заповеди: сотри из своего сознание понятие вопроса; совершение мира уже совершилось, остальное предскажут священные звёзды; пусть исчезнет ваш разум, как он обычно желает; для обычного ума нет нирваны; и другие изречения больных святых извращенцев, пробужденных Будд и сломленных наркоманов, дряхлых видений истины. Это все ода голодной бесплотности, которую я пишу сытым, вспоминая, как мир преображался в голоде, куда как более обширным и массивным, чем просто органическая потребность – это голод по всему сразу, как любовь, которую нельзя связать с чем-то конкретным – это голод, что есть желание, расталкивающее полумёртвую волю к жизни и вбрасывающее тебя снова в сутолоку дней с забытым древним экстазом охотника, чьи мышцы напряжены, а ум чист и сосредоточен.
Его крепкая, мясистая рука в утреннем похмельном судороге, отчаянном и честном, как трепет перед Господом, сжимала одноразовое лезвие, отливавшее бронзовой ржавчиной, в то время как вторая рука, крепко вцепившись в молочный кафель раковины, пыталась удержать шаткое равновесие; когда лезвие касалось его опухшей, грубой кожи, он наклонял его и чуть вдавливал в плоть, чтобы взять ее под свой контроль, и плавным, осторожным движением, точным и идеально безразличным, как механизм гильотины, сбривал трехдневную жесткую щетину, натертую жирным хозяйственным мылом. Затем он опускал лезвие в стакан мыльной горячей воды, встряхивал его и поднимал обратно, бросая осторожный взгляд на своё лицо, стараясь не смотреть себе в глаза. Желудок скручивала тупая, привычная боль.
