Георгий Николаевич прибыл в Тифлис уже ближе к вечеру. Когда он вышел из вагона, первым ощущением у него было, что он летит вниз головой с точеного европейского утеса, выпестованного природой в одной ей ведомой гармонии, в безмерную огнедышащую азиатскую пропасть, наполненную гортанными голосами, пряными ароматами и блеском зубов и оружия. Общая атмосфера завораживала, волновала и сдавливалагрудь. Во всяком случае, в голове пронеслись Лермонтов, Грибоедов, царица Тамара, Багратион…А справа и слева были ослики, женщины в черном, гниющие фрукты вдоль дорог.
Суворов не успел толком осмотреться, прийти в себя от соприкосновения с совершенно иной культурой, другими людьми и манерой общения, как был тут же вовлечен в тесный круг товарищей и приятелей брата. Лавр, несмотря на то что был старше Георгия на тринадцать лет, был куда общительнее его и непритязательнее в выборе знакомств. Природой своей он принадлежал к закоренелым холостякам, к которым женщины липнут как мухи к меду.
Когда они с вокзала тряслись в экипаже в гору, Лавр Николаевич ни на минуту не прекращал своих уверений, что здесь Георгию понравится непременно и всесторонне. Он так и восклицал: «Непременно и всесторонне». Похоже, он уже с утра (а может, и со вчерашнего вечера) всесторонне нагрузился напитками юга, и, конечно же, непременно изысканными.
Вечерело, ласточки в розоватом воздухе размашисто чертили строки о любви и смерти. И строки эти были одинаково понятны и русскому, и грузину.
Просторные комнаты двухэтажного особняка с раскрытыми настежь окнами и дверьми на все четыре стороны света были наполнены музыкой, смехом, тонкими винами. Женщины блистали в дореволюционных нарядах, мужчины были галантны, будто и не прошли горнило войн и революций. О том, что они были, войны и революции, свидетельствовало разве что непропорционально малое число кавалеров, да еще следы тяжких (и не очень) ранений, как правило, на их лицах или руках.
Георгий не успел сказать брату и нескольких слов о долгом пути к нему, как тот стал с порога представлять его собравшимся. У него вдруг безотчетно сжалось сердце, когда Лавр подвел его к совсем юной особе с роскошным цветом лица и южными выразительными глазами.
– Софья, – прозвучал небесный голос.
У нее была великолепная осанка и гордо посаженная голова. «Царевна», – подумал Георгий.
Девушка улыбнулась, протягивая руку Георгию. Тот едва удержался, чтобы не приложиться к ней с бо'льшим воодушевлением, чем позволяли приличия.
– Георгий Николаевич, – сорвался он на фальцет и попросил у брата воды.
Софья предложила Лавру поухаживать за его братом. Лавр Николаевич охотно согласился и подошел к компании за ломберным столиком, и оттуда тотчас же раздался оглушительный смех. Лавр Николаевич мог рассмешить даже мертвого.
– Лавр Николаевич так хорошо вписался в нашу компанию, – сказала Софья, – будто родился в Тифлисе.
– Да, – заметил Георгий, – он душа любого общества.
– Вы сейчас из столицы? – спросила девушка.
– Вы имеете в виду Москву?
– Нет, я имею в виду столицу.
– Да, из нее. Из столицы.
– Как Нева? Мосты? На похоронах Блока были?
– Был, – Георгий с удивлением посмотрел на Софью.
– Говорят, он сам на себя был не похож.
– Если вы имеете в виду его музу, то да.
– Удивительный поэт, не так ли?
– Вы правы, удивительный.
– А как вам вид из окна?
– Можно, я по порядку? – спросил Георгий. – Про Неву и мосты.
– Конечно же, рассказывайте! Выйдем на веранду. Страшно хочется всё услышать из первых уст! Я ненасытная до сплетен и новостей. У нас тут хоть и царское место, да всё равно провинция. Сдерживайте меня, я год не видела никого оттуда. Там, верно, одни перемены? Рассказывайте-рассказывайте, больше не буду, – засмеялась Софья.