– Это будет стройка века! – сказал архитектор Торсен. И ведь оказался прав – начатая аккурат на исходе прошлого века, она только сейчас завершилась. При теперешних-то темпах, когда два месяца – и коттедж от нулевого цикла до последней дверной ручки готов окончательно и бесповоротно.
– Это будет стройка века?.. – пробурчал бухгалтер Миша. – Это уже стройка века! Восстановить Импайр Стейт Билдинг – и то дешевле.
– А на хрена мне этот билдинг? – спросил Вишняков. – Мне нужно где жить. И жить так, как я хочу. Запиши, Миша, – художнице этой за эскизы двести баксов.
– Так мало? – со всей возможной иронией спросил Миша.
– Пока. Я вот пересплю с ее бумажками… Если пойму, что мне хочется именно это, – тогда и буду платить.
– Конечно, если на потолке не будет росписи, то дом – не дом, а так, берлога, – заметил Миша. – Ладно, если это все, то я пошел.
– Погоди! Твой-то как?
– А как? Полы менять пришлось, крышу ремонтировать. Пока в смету укладываюсь. Не то что некоторые.
Экономный Миша тоже надумал жить в своем доме, купил развалину, на второй этаж которой побоялся подняться – на момент покупки лестница не имела перил и половины ступенек, – и стал понемногу доводить жилище до ума. Оно стояло в хорошем месте, имелись все коммуникации, имелся даже целый сарай, который временно служил гаражом и складом. Миша был нетороплив и отслеживал все скидки. Если бы Вишняков знал, что роскошный кафель, купленный для ванных апартаментов супруги, можно было два месяца спустя взять на четверть дешевле, и что Мишина ванная таким образом получится не хуже, чем у начальства, он бы несколько обиделся. Но у Миши всегда хватало ума помолчать.
– Да ладно тебе, – сказал Вишняков. – Не каждый день строимся. Могу себе позволить! Ты вспомни, сколько прибыли спрятал!
– Да уж!
Миша за то и был у Вишнякова главным бухгалтером, что мог спрятать во всевозможных проводках любую сумму и мастерски манипулировал с налоговыми льготами. Но и оплачивался этот труд по-царски. Вишняков гордился тем, что понимает цену интеллекта, и все знали, что с командой вдвое меньше, чем у конкурента, он получит прибыль вдвое больше, да еще вырвется вперед по многим направлениям.
Рабочий день кончался.
Вишняков прошелся по кабинету. Хороший кабинет, хоть папу римского принимай. И пейзаж на окном не какой-нибудь пошлый – сплошь архитектурные памятники и перспектива. И супруга уехала на неделю к родственникам в Берлин. И дочка прислала сегодня из Калифорнии мейл – дом купили, няню для внука нашли. И художница Марина согласилась поужинать в японском ресторане. Художница не дура – понимает, откуда растут ноги у выгодных заказов. А расписать стенки с потолками в трехэтажном особняке – это ей занятие на три месяца, после чего спокойно можно еще столько же отдыхать.
Но как раз в японском ресторане его ждал облом.
Марина, которая выпала из поля зрения дня на три, не больше, взяла доллары, сунула в сумочку и, сделав большие серые глаза очень строгими, сказала, что вообще торопится. Полчаса посидеть и поговорить об искусстве может, а более – никак.
Вишнякову всегда нравилось это сочетание – темные волосы и серые глаза. Он говорил, что тут чувствуется порода. Сам он породой не блистал – обычный рыхловатый мужик, нос картошкой, тусклая рыжинка когда-то густых волос, начинающие обвисать щеки. Но в женщинах это качество уважал едва ли не больше, чем стройную фигурку. Марина полностью соответствовала его понятиям о породе.
Хорошо, Вишняков взял то, что подавали сразу, – суши пяти видов, полчаса развлекал даму беседой, а сам строил ловушки и засады – чтобы она прокололась. К кому-то же торопится вечером на свидание эта красавица!
Она не проболталась, а только начала каждые полторы минуты поглядывать на часики. Потом пискнул ее сотовый, и она дала адрес японского ресторана. Причем к человеку, которого ждала, обращалась на «ты».
