Бабушка, у которой был танк

Тётка Груня проснулась затемно. Она подползла к краю лежанки, чтобы глянуть в окно.

«Ох, и когда же ночь кончится, ужасть какие длинные стали», – сказала она сама себе.

За ночь печка поостыла, и в щели кривых окошек забрался холод. Чтобы добраться до тёплых кирпичей, она раскопала наваленные старые ватники и одеяла. Забралась под них, но заснуть не могла. Повяжу немного, – решила она. Привычно нащупала висящую над лежанкой маленькую лампочку, повернула её в патроне.

Вспыхнул свет. Лампочка выхватила из темноты печь, на которой сгорбилась маленькая старушка, и кусок избы. Лампочка была очень слабенькая, её тусклый жёлтый свет едва освещал лежанку и только ещё сильнее подчёркивал желтизну морщинистого лица, делая ещё длиннее выдавшийся вперёд старушечий подбородок. Седые, прямые, как солома, волосы казались чёрными.

Как только загорелся свет, она снова поползла к краю лежанки, чтоб взглянуть на часы. Добралась до трубы, выглянула из-за неё. Узкий жёлтый луч, выбившийся из щели между стенкой и трубой, тускло освещал циферблат ходиков. Стрелки показывали пять часов утра. Посмотрела и заплакала, запричитала. Её плач был похож на смех грудного ребёнка, увидевшего качающиеся над коляской погремушки. Слёз не было – они иссякли за годы одиночества. Тётка Груня жаловалась самой себе на свою судьбу.

«Ох, и когда же эта ночь кончится, – неустанно повторяла она, – и за что же мне такие мучения».

Она жаловалась на ветер, который задувает её избу, на снег, что завалил дверь, на зиму с такими длинными и тёмными ночами. Она не любила зимы. Конечно, в молодости было всё равно, но теперь Груня боялась зимних ночей. Ох и долгие же они! Ложилась спать, как только за окном сгущались сумерки, чтоб экономить свет. Проснётся ночью, включит лампочку, посмотрит на часы и вздохнёт. Спать уже не может, а ходики упрямо показывают, что прошло всего лишь два-три часа. Даже старый день не кончился. И так всю ночь. Много раз за ночь она ложилась, пыталась уснуть, но сон не шёл, и она опять вставала. То принимается за вязание, а то и книгу какую почитает. Вся изведётся за ночь. «Ох уж это время, и кто его только придумал», – приговаривала она.

Как-то раз повесила на гирьку ходиков ещё одну железку – тяжёлый замок, чтобы поторопить время. Часы спешили вперёд, а рассвет задерживался. Не удалось обмануть время – и она горько заплакала.

Тётка Груня тёрла сморщенными руками сухие глаза, всхлипывала.

Дёргался маленький нос, обвислые щёки, только выдавшийся вперёд подбородок оставался на месте. Она снова поползла на середину лежанки и принялась искать своё вязание. Спицы, клубок шерстяной нитки, недовязанная рукавичка оказались под старым зипуном с вылезшей шерстью. Старушка надела очки на резинке, подобралась поближе к лампочке и принялась за работу. Пальцы слушались с трудом, часто петли соскакивали с острых концов спиц, но она продолжала упорно вязать.

Эти варежки она вязала сыну. В укромном месте уже лежала пара связанных носков и одна рукавичка.

«Это Серёженьке, приедет, вот, скоро. Они ужасть какие тёплые. Шерсть-то самая хорошая, осеннего состригу», – говорила она, показывая рукавичку и носки старой дородной кошке. Кошка внимательно смотрела, обнюхивала их. Эта кошка знала многое. У Груни не было от неё тайн.

Пальцы совсем перестали слушаться, щемили локти и плечи. Она отложила вязание, спрятав его снова под зипун, выключила свет и улеглась. Сон не шёл.

«Наверное сверху снег сыплет, вон как руки разболелись да в затылке шумит, – сказала она. – На днях опрастывала банку. Согнулась и еле-еле смогла разогнуться. В голове такой шум, руки ломит. Глянь в окно – сверху валит».