Под низкими черными тучами, в жаркой июльской духоте полки медленно выстраивались в виду высоких каменных стен Твери. Кованая конница вялым неспешным шагом шла на левый край широкого наволока, стрельцы выкатывали гуляй-город на правую сторону, к самой речушке, прикрываемые пятью сотнями детей боярских под рукой опытного воеводы Щербы Котошикина. В центре же стояла уже правильным, ровным прямоугольником мрачная свейская пехота графа Якоба Делагарди, закованная в латы и ощетинившаяся длинными копьями с узкими гранеными наконечниками.
– Епанчу бы накинул, боярин! Не ровен час, моросить начнет… – посоветовал Карасик, попытавшись всучить хозяину выцветший суконный плащ, навощенный для пущей непромокаемости, но воевода лишь недовольно повел плечами:
– Отстань, без того весь в поту! К полудню, мыслю, и вовсе упаримся… – Воин отер ладонью лицо, влажную рыжую бородку, подтянул ремешок шелома вверх, на подбородок, оставив под верхней губой. Уж очень скулы натирал, ровно наждак.
Из-под войлочного подшлемника на брови одна за другой стекали соленые капли, частью застревая в них, частью добираясь до век, отчего глаза тут же начинало щипать. Привкус пота постоянно держался на губах, рубаха неприятно липла к спине, седло промокло насквозь. И немудрено, коли посреди лета приходится толстую войлочную куртку носить, да шаровары стеганые, да шапку из конского волоса. А как без них в походе обойтись? Без поддоспешника и подшлемника от самой прочной брони никакого толку не будет. Железо – оно ведь только от порезов бережет. Сам удар меча или топора войлок и стеганки гасят, именно они кости поломать не дают.
Словно снисходя к людским страданиям, небеса внезапно разверзлись густым холодным ливнем, омывая прохладой лица и руки, но вместе с тем стремительно размягчая землю, напитывая одежду, делая стеганые доспехи втрое тяжелее, затекая в сапоги и за шиворот.
– Вот, проклятье, что же за напасть такая! – Боярин Щерба выхватил епанчу из рук холопа, накинул на плечи, натянул на голову капюшон, быстро стянул перед горлом завязки. – Не будет сегодня дня. Одни мучения. Как началось, тем и…
По ту сторону поля внезапно запели трубы, послышались испуганные вопли и влажное чавканье тысяч копыт по жирной глине. Польской конницы было так много, что ее вой казался оглушительным даже отсюда, с удаления версты. Казаки, шляхта, крылатые гусары вперемешку понеслись на русскую армию дикой визжащей толпой.
– Проклятье! – снова выругался воевода правой руки и, привстав в стременах, что есть силы закричал: – Торопись, православные!!! Быстрее, быстрей гуляй-город ставьте! Не ровен час, ляхи на подходе смять успеют!
Стрельцы, понимая опасность, и без того поспешали как могли: толкали вперед возки со щитами, скидывали, подпирали слегами, выставляли в промежутки между бревенчатыми укреплениями тюфяки и пищали, разбирали стволы и бердыши, распрягали и уводили лошадей…
Однако лавина из нескольких хоругвей[1] атаковала не их – всей своей многотысячной массой ляхи врезались в кованую конницу полка левой руки, не успевшую еще выстроиться для сечи, и буквально отшвырнули ее со своего пути, опрокинув первые ряды, растолкав средние и решительно врубившись в задние. В считаные мгновения лишились жизни многие сотни воинов – казаков и гусар, напоровшихся на копья конницы, кирасиров и бояр, наколотых на пики, выбитых из седел, опрокинутых на землю и затоптанных лошадьми в кровавое безобразное месиво.
– Проклятье! – уже в третий раз за четверть часа выругался Щерба Котошикин и рванул завязки плаща, сбрасывая его на круп скакуна. – Карасик, рогатину! Сумки долой!
Холоп, только-только закрывший клапан чересседельной сумки, замялся, явно жалея расставаться с добром, спохватился, вытянул из петли копье, передал боярину. Тот перехватил ратовище за середину, привстал в стременах, громко окликая воинов конной полусотни:
