– Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?
– Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы…
Федерико Гарсиа Лорка [1]
Улов был прямо-таки отменным. Теперь они не только отдадут старому Тенару долг, но и смогут купить новый парус. Полные сети, и не какой-нибудь там салаки, а настоящего черноспинца! Густав – молодец! Ну и пусть никто, кроме них, не рискнул выйти в море! Шторма никакого нет, а рыбка-то – вот она!
Шестнадцатилетний Робер Кошон с обожанием посмотрел на сидящего у руля старшего брата. Густав – самый отчаянный парень на всем побережье и самый видный, недаром Арлетта отказывает всем женихам! Ох, и бесится же ее папаша, ну да Проклятый с ним! Все равно Арлетта выйдет за Густава, хоть они с братом и беднее всех в Кер-Огасте. Пока беднее. Не пройдет и пяти лет, как у них будет все. И новая лодка, и хороший дом, и даже праздничные сапоги.
– Не нравится мне это, – голос брата вернул Робера на грешную землю, вернее, на утлое рыбачье суденышко, – ты будешь смеяться, но этот зануда Юстин, похоже, прав. Будет шторм, и немалый, – брат с грустью посмотрел на добычу. – Проклятый! Вот ведь жалость!
– Ты чего? – не понял Робер.
– А того, что кидай все за борт!
– Это ж черноспинец!
– Да хоть стервья рыба! [2] Жизнь дороже! – Брат, не дожидаясь ответа, принялся выбрасывать драгоценный улов. Робер, чуть не лопаясь с досады, бросился помогать. Еще живые рыбины возвращались в свою стихию, вряд ли сообразив, что с ними произошло. Тяжело сидевшая в воде «Арлетта», освободившись от груза, весело закачалась на пока еще небольших волнах.
– Если выкрутимся, – пробормотал Густав, – носа из бухты не высуну, пока на небе хотя бы один хвост [3] будет!
Теперь Робер и сам видел, что дело плохо. Горизонт стремительно темнел, над головой неслась свора лохматых, рваных облаков, то заслоняя солнце, то выпуская его на свободу; из-за этой свистопляски море казалось полосатым. Черно-серое и ослепительно-серебряное сменяло друг друга, но туч становилось все больше, и яркие сполохи растворялись в свинцовой мгле.
«Арлетта» заплясала на волнах, как норовистая кобылка. Густав, убрав и тщательно закрепив парус, хмуро вглядывался в стремительно сужающийся горизонт. Шторм не заставил себя ждать. Сначала налетел ветер, затем хлынул дождь, смешавшись с солеными брызгами. Робер поймал себя на том, что шепчет молитву святому Жозефу и святому Луи. И зачем только их понесло на промысел?! Брат одернул куртку из просмоленной парусины – на кожаную по милости пьянчуги-отца у них не было денег – и заорал:
– Держись!
Робер торопливо вцепился в попавшуюся под руки снасть, и вовремя. Суденышко грубо швырнуло в сторону, оно изрядно черпнуло бортом, но выровнялось. Густав, воспользовавшись коротким затишьем, умудрился развернуть лодку, встретив новый порыв ветра бейдевинд. «Арлетту» раскачивало вперед и назад, куда-то несло, она то взлетала к самым тучам, то проваливалась в ущелье между водяными горами, то – и это было всего хуже – зарывалась носом в волну. Юноше несколько раз казалось, что им конец, но кораблик каким-то чудом выправлялся.
Буря все усиливалась. Несчастную «Арлетту» трясло и мотало, как котенок трясет и мотает свою первую мышь. От напряжения и холода руки сводило судорогой, Робер не удержался и выпустил бечеву. Его б смыло, но Густав, успевший привязаться к мачте, ухватил юношу за пояс. Братья задыхались от водяной пыли, вокруг все кипело, словно в котле у ведьмы. Черные волны с грохотом разбивались друг о друга, ветер срывал с них седые верхушки, рев взбесившегося моря сливался с громом, а рогатые молнии, на мгновение раздиравшие тьму, слепили, делая сгущавшийся мрак еще непроглядней.
