«…Для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене без всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей… Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды…»
Пушкин улыбнулся, наверно, когда пришло ему в голову прицепить мочало не куда-нибудь, – к оконечности Африки, да еще с таком манящим именем.
Кажется, это последняя помета на пушкинской карте Африки, вообще – на Пушкинской географической карте. Дата окончания «Капитанской дочки»: «19 окт. 1836». Жить Пушкину оставалось три месяца десять дней.
Об Африке моей он объявил еще в первой главе «Евгения Онегина», мечтая о побеге из «сумрачной России» (о которой будет, однако, «вздыхать»). «Маню ветрила кораблей», – а в мечтах «Италия златая» и (может быть, несколько иронически) «Африка моя». Впрочем, в первом издании романа в стихах к этим словам вовсе не ироническое примечание: «Автор, со стороны матери, происхождения африканского…» Молодой поэт, ставший уже первым поэтом России, объявляет читателям, миру о своем африканстве.
Строфа о побеге открывается строкой: «Придет ли час моей свободы?»
Свободы физически передвигаться в пространстве он так и не дождется.
Пушкин всю жизнь – невыездной. Куда ни просился у царя – в Италию, во Францию (в Китай тоже просился), – отказ. В Полтаву захотел – и в Полтаву не пустили. Даже на поездку из Петербурга в Москву требовалось разрешение.
На Кавказский театр войны, в 1829 году, он уехал, не спросясь. («Из этого выйдет, что после первого же случая ему будет назначено место пребывания».)
В «Путешествии в Арзрум» читаем: «Перед нами блистала речка, через которую мы должны были переправиться. «Вот и Арапчай», – сказал мне казак. Арапчай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня нечто таинственное, с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван, я всё еще находился в России».
Но поэзия не знает государственных границ и не останавливает коня на завоеванной территории.
В Болдинской глуши счастливой осенью 1830 года воображение уносит Пушкина в средневековую Германию, в Вену 18-го столетия, в чумной Лондон 1660-х годов, в вечный Мадрид Дон-Гуана. А за окном – «избушек ряд убогий, за ними чернозем, равнины скат отлогий, над ними серых туч густая полоса»…
Тремя годами позже там же, в Болдине, он обрывает стихотворный отрывок «Осень» недописанной строфой-строкой: «Плывет… Куда ж нам плыть?..» Корабль Поэзии замер вознесенный на гребень волны: Вдохновение, Творчество обращены в бесконечность.
Но поначалу, в черновой рукописи «Осени» – пробы продолжения. Пушкин намечает географию своих раздумий: «Египет колоссальный», Эллада, Италия (:»тень Везувия»), «скупая Лапландия», «младая Америка», «скалы дикие Шотландии печальной», «Швейцарии ландшафт пирамидальный» (но тут же – Кавказ, Молдавия и… губерния Псковская).
Болдинской осенью 1833-го вместе с «Историей пугачевского бунта» (только что, с высочайшего дозволения, проехал по местам восстания – побывал на Волге, на Урале, в Оренбурге) пишутся две самые петербургские повести – в стихах и в прозе: «Медный всадник» и «Пиковая дама», и тут же поэма «Анджело» на тему драмы Шекспира «Мера за меру» – действие пьесы (соответственно, поэмы) разворачивается «в одном из городов Италии счастливой».
