Дрожь прошла. Остались только слабость и опустошение. Унылое, тоскливое. Михаил Тюрин лежал рядом с обнаженной женщиной и смотрел, как она дышит, еще вздрагивая от медленно отпускавшего ее возбуждения. Таких, как эта сорокалетняя Ирина, он находил в интернете. Неудовлетворенная, истосковавшаяся по мужским рукам, по сексу, потому что муж не баловал ее вниманием, она легко пошла на контакт в переписке, как только почувствовала в Михаиле потенциального любовника. Неделя переписки, а потом Ирина сама пришла к нему домой.
Вино, водка, немного фруктов, бутерброды. Стол Михаил накрыл так, как он сам понимал их встречу. Точнее, уголовник с тремя судимостями никак не понимал процесса ухаживания. Выпить с женщиной, посидеть, разглядывая ее, почувствовать, как внутри начинает подниматься горячее возбуждение. И у себя самого, и у женщины. Нравилось ему видеть, как женщине тоже хочется секса. И она с готовностью, по первому его слову встала и сняла кофточку, стянула юбку, оставшись только в лифчике и трусиках. Села на диван у стены. Ждет…
А потом дикий, горячий секс. Грубый, с унижениями. Это сейчас ей все равно, но потом она вспомнит, как он с ней обращался, и больше не придет. Другие тоже после первого раза не приходили. А Михаил не мог не унижать. Это был не просто секс, не просто удовлетворение собственной похоти, это была еще и своего рода месть за собственное унижение. Унижение, которое он испытывал в колонии, когда его – насильника несовершеннолетней девочки – «опустили» в первую же неделю. Несколько лет он жил изгоем, презираемым всеми. А потом третья ходка из-за кражи, и снова все повторилось.
Михаил Тюрин не знал таких слов, не задумывался о смысле этих выражений, да и где он их мог слышать – «изгой», «психологически сломленный». Он просто жил, как жил. Унижали и топтали его, унижал и топтал он. Правда, таких людей было мало, единицы, над кем бы он мог поиздеваться хоть в какой-то мере так, как издевались над ним, кого бы он мог презирать так, как «на зоне» презирали его самого. Пока он на свободе, надо пользоваться ею, солнцем, погодой, гаражом, который остался от тестя, старой ржавой «копейкой», которая каким-то чудом еще ездила.
– Дурак, – устало прошептала Ирина и стала подниматься.
Михаил вдруг снова почувствовал возбуждение. Ох, как захотелось вдруг Тюрину изнасиловать эту женщину. Он схватил Ирину за руку, пытаясь снова повалить на спину, но та резко ударила его по предплечью, взвизгнула и отскочила в сторону. Рука, дрожа, нащупывала юбку и кофточку, брошенные на спинку стула…
Мария оглянулась по сторонам, оценивая интерьер ресторана. Гуров деликатно поддерживал жену под локоть, наслаждаясь ее удивлением, ее эмоциями.
– Я здесь не была уже тысячу лет! – задумчиво проговорила она и, положив руку на кисть мужа, с благодарностью чуть сжала ее.
– Ты здесь не была с тех самых пор, когда в этом ресторане я сделал тебе предложение, – прошептал ей на ухо Лев. – Но тогда здесь все было иначе. А сегодня я снова привел тебя сюда, чтобы сделать еще одно предложение.
– Не пугай меня, – тихо засмеялась Мария.
Приятная молодая женщина сделала приглашающий жест рукой и проводила гостей к заказанному столику. Здесь было уютно. На каждом столе светильник с абажуром, свет чуть приглушен, оставляя в тени лица гостей. Придержав спинку кресла, Гуров усадил жену, потом сел сам, любуясь ее задумчивым лицом.
– О чем загрустила? – спросил он. – Что-то в театре?
– Нет, – заулыбалась Мария. – В театре все хорошо. Просто вспомнилось вдруг. Знаешь, что в переводе с французского дословно означает слово «абажур»? Приглушенный свет! Мы вот все стремимся к свету, хотим, чтобы мир стал светлее, а сами норовим от него спрятаться, приглушить его. Почему?
