Талла шагнула в темноту. Ей и без того было страшно до одури, а
теперь казалось, будто руки, ноги и всё тело растворились в
черноте; одно только сердце само по себе неистово билось во мраке.
Она никогда в жизни не крала ничего, и уж подавно – никого. Тем
более – бога.
Где-то в центре павильона высилась клетка Слепыря. До этого
момента Талла была уверена, что достаточно часто бывала здесь днём,
когда вдоль стен горели тусклые красноватые светильники, чтобы
теперь ощупью добраться до решётки. Но память будто бы тоже
потонула в темноте. Пол перепутался с потолком, “впереди" и
“позади” перестали существовать. Талла отступила и спиной ощутила
надёжное прикосновение обитой грубой тканью стены.
Нужно просто идти вперёд.
– Кто здесь?! – от хриплого, будто из разодранного горла, голоса
у Таллы подогнулись колени.
– Я… У меня твой глаз.
Когда-то давно, отец принёс ей с охоты лисёнка. Маленького,
напуганного и злого. Конечно, дочке Великого не полагались дикие
питомцы – ещё попортят дорогой шёлк платья или укусят за палец, но
отец тогда был весел и щедр. Он позволил забавляться со зверьком
целый вечер. Талла так хотела накормить малыша, позаботиться о нём,
пока не отняли. Ставила блюдечко с молоком, приманивала нежной
запечёной крольчатиной с собственной тарелки. Но лисёнок забился
под лавку и лишь затравленно тявкал оттуда. Он так и не решился
поесть до того, как отец схватил его за шкирку и куда-то унёс.
Только спустя много лет Талла поняла, куда.
Надо же она почти забыла тот случай, а сейчас, слушая
настороженное сопение Слепыря, вспомнила. Ей-то казалось, что
заточенный в клетку бог рассыплется в благодарности, схватит глаз и
согласится делать всё, что она скажет. Так хотелось думать, и когда
мама предложила план кражи, и когда Талла пробралась в кабинет
отца, и когда бежала по улицам, пряча под курткой тёплый гладкий
шарик…
Слепырь молчал. Она слышала только, как шаркают по усыпанному
опилками полу его босые ноги. Конечно, он не верил. Вряд ли боялся,
как тот оторванный от мамки лисёнок, но не верил. Да и с чего бы,
когда всё, что получал от людей – плевки, насмешки и тычки палками
сквозь прутья? Надсмотрщики следили только, чтоб никто не
изловчился вырвать волос, не содрал кусочек кожи, а издеваться не
мешали. Богов не любил и не жалел никто. Зачем кому-то им помогать?
Правильно, Талла сама бы себе не поверила.
– Это правда, у меня твой глаз. Пожалуйста, просто подойди, я
отдам его. Честно.
Слепырь снова шаркнул ногой будто в сомнениях, тихо всхрапнул
носом. Звуки изнутри клетки всё больше напоминали звериные. Что
если за века заключения бог совсем потерял рассудок? Кого она
освободит? Но ведь он отвечал… Правда же?
– Меня могут убить за то, что я делаю. А ты? Что теряешь ты,
если подойдёшь? Тебя-то убить нельзя, а уж ещё одну издёвку ты
точно переживёшь.
Он рыкнул откуда-то из темноты, и Талла поняла, что последние
слова были явно лишними. Но “прости” сказать не успела. Послышались
неуверенные, но упрямые шаги в её сторону. В темноте, где она
оказалась такой же незрячей, как бог, Талла вдруг ощутила себя
страшно уязвимой. Будто сейчас тощие иссохшиеся руки вцепятся в неё
и начнут рвать на кусочки. Лопатки свело до боли. Но потом она
вспомнила, что между ней и богом – решётка.
– Я чувствую его... – захрипел голос совсем близко. –
Покажи!
Талла, не думая о том, как слепой собирается смотреть глаз,
вытащила гладкий твёрдый шарик из-под куртки. Крепко сжав его
пальцами, чтоб не выронить из трясущейся руки, она поднесла глаз к
решётке.
Сиплое дыхание Слепыря стало частым – взволнованным? Талла
замерла. Он был совсем близко, и только сейчас она осознала, что,
вздумай бог схватить её, решётка не помешала бы. Наоборот, о
железные прутья так легко размозжить голову. Но отступать уже
поздно, теперь им обоим нужно довериться друг другу.
