Пётр Смирнов, Анри Руссо и Пиросмани
Звезда Петра Смирнова взлетела на мрачном небосклоне советской поэзии в 1982 году на нашем совместном выступлении во МХАТе, когда Смирнов впервые публично исполнил свои стихи. На это мероприятие заявились несколько, «панков». Очевидно, для того, чтобы устроить небольшой скандальчик, выразить свой протест официозу. Может быть, почитать «альтернативные» стихи. Закурили прямо в зале (в театре!.. «крутые ребята»), удобно устроили ноги на передних сиденьях. Сломались они быстро, через несколько прочитанных Петром четверостиший. Просто попадали на спинки кресел, и их худосочные тела сотрясались от беззвучного восторженного хохота. Скандальчика не получилось.
Пётр Смирнов – самый яркий представитель, а вернее всего, – лидер направления в современной русской поэзии, которое можно определить как «примитивистское». Это направление почти не изучено критикой, разрабатывают его, как и всё гениальное, кустари-одиночки, а издатели и редакторы шарахаются от их текстов как от чумы, то называя авторов непонятным словом «графоман», то обвиняя в элементарной безграмотности.
А тем не менее редакторские портфели забиты рукописями самородных авторов, реально эти авторы участвуют в живом литературном процессе, каким-то образом влияют на общественное сознание, представляют собой определённый пласт культуры, занимают (если отталкиваться от сформулированного Д.С. Лихачёвым понятия «экологии культуры») определённую экологическую нишу. И пробовать замалчивать эту поэзию, не обращать на неё внимания, «от века оторвать» можно только с риском «себе свернуть шею».
Что такое «примитивистская поэзия»? Оттолкнёмся от более известного, классического, опробованного официальным искусствоведением понятия «примитива» в живописи. Хрестоматийные имена здесь – грузин Пиросмани и менее известный (и менее, на мой взгляд, отвечающий канону жанра) француз Анри Руссо. Почему весь мир признаёт гениальность Пиросмани? Потому что в его картинах – безусловная свобода выражения, безусловная смелость в технике, цельная, незамутнённая, если хотите, философия. Подражать ему, стилизоваться под него – невозможно. То же самое я вижу в стихах Смирнова. Он пишет практически с нарушением всех норм литературного языка (а по-другому и не умеет, и здесь нет притворства!), и тем не менее стихи остаются стихами. Один доброжелательный критик, рассуждая об этих стихах, сказал, что для их восприятия нужна определённая подготовка, определённая настроенность и т. п. Он абсолютно неправ! Говорить так – значит опять ввергать эту поэзию в круг заобра-зованного рефлексирующего сознания. Говорить так – оказывать медвежью услугу автору. Эта поэзия рассчитана на непосредственное восприятие, на восприятие царски-благодушное, умудрённое. Оказывается, поэтический образ, суть поэзии, остаются чем они есть, совершенно свободно деформируя все каноны, все условности не только замордованного материалистического сознания (или мистического подсознания, или арктического сверхсознания), но и, казалось бы, безжалостной госпожи грамматики. Поэтический образ выдерживает давление и этого суперпресса, не плющится и под этим безжалостным катком, но взламывает, разламывает его на части. И здесь – новый символизм.
Со Смирновым меня лет пятнадцать назад познакомил мой приятель, художник Игорь Антонов, сам большой оригинал и ценитель поэзии
