Мать поднялась спозаранку. Уже светились алым сквозь синеватую пыльцу раскалившиеся чугунные комфорки на выбеленной печке. Неделя прошла как оборвались дожди, но заморозков пока не было. Печи в домах только протапливали: кто с утра, а кто на ночь.
В пуховой перине прятались под теплым атласным одеялом бегучие линкины ноги, а распластанные руки покрывали огромные белоснежные подушки. Она открыла глаза. Потянулась, ухватившись за спинку кровати, и тут же увидела, как метнулся под окном клетчатый платок Танькиной матери, соседки Корнилихи.
– Аечки? – уже откликалась в коридоре мать.
Линка вылезла из мягкого тепла, оделась. Осилив непокорные шнурки на ботинках, пошла на кухню умываться. В зеркале над умывальником каждый раз глядела на нее рыжая стриженая голова. Конопатый нос и щеки, большущие зеленые глаза под рыжими бровями…
Она вышла в коридор зачерпнуть воды в рукомойник. Мать рубила капусту. Не будь здесь Корнилихи, встала бы рядом чистить морковку, тереть ее на крупной терке, а потом расцвечивать рыхлую капустную гору яркой морковной стружкой и глядеть, как мать перетирает гору, обсыпав ее крупной солью. Но гостья уходить не собиралась. Часто —часто заявлялась она и подолгу шептала что-то, прикрикивая, чтобы не слушала Линка взрослых разговоров! А мать покорно молчала, не вступалась. Это про неё, Танькину мать, бабка Макаровна как-то сказала, отмахиваясь:
– Помело! Ни дома, ни у поле!
Нехотя прошептав «здрасте», Линка зачерпнула воды из ведра и воротилась на кухню.
Она хотела притворить за собою дверь, да услыхала голос гостьи:
– Не повезло тебе с Линкой, Мария! Такая драчливая! Шесть лет, а глаза какие! Ведь как смотрит! Мало, что в Григория, рыжая, так еще и глаза не поймешь чьи? И не твои. и не Гришкины. А будь в тебя, какая была бы красавица! Не повезло тебе!
Мать не остановила, и Корнилиха стала рассказывать, как Линка насмерть дралась вчера с близнецами Волосенок, что ее и к детям пускать нельзя.
Линка притянула дверь. В груди ухало. Скорее отошла к умывальнику. Глаза в узкой зеркальной прорези смотрели испуганно, жалко. Чтобы проверить, попыталась улыбнуться. Губы послушно растянулись, а глаза так и не дрогнули.
– Не такая! Вот почему молчит мать, не защищает…. Рыжая, не такая!
За последнюю драку ей уже влетело. Мать грозилась отцовским ремнем и сама плакала.
– О чем? Да о том, что она, Линка, была рыжей, матери своей не нравилась!
Горечь этого открытия поразила:
– И ничего поправить нельзя! Нельзя любить, если рыжая…
Уличная кличка, цеплявшаяся только за воротами, сейчас ворвалась в дом и встала горькой обидой, разделившей её с матерью.
– Пусть рыжая! Пусть….Она быстро надела пальтишко, вязаную шапку – ушанку, как тень промелькнула к двери и через миг была уже за калиткой.
– Не приду обедать, до ночи не вернусь! И в Танькин дом не пойду, никогда не пойду! Слезы катились градом. Бежала через переезд, на Филиппову гору, туда, где ни одна душа не встретится. По узкой тропинке, усыпанной щебёнкой, продиралась между хлёстких веток. За один день облетели под злым Ставропольским ветром сады! И багряные терновники не устояли. Голой вязью тянулись теперь к просевшему небу тонкие ветки.
На «первой балке» ветер ГНАЛ И ГНАЛ колючки перекати – поля. ВЕТЕР высушил лИНКЕ щеки, а потом и в груди расправилось. Она шагала прямиком на «четвертую балку», не выбирая дороги. Черные галки то садились на запаханную под озимь землю, то вдруг снимались и неслись низкой стаей впереди. Куда нИ погляди – поля, поля. За одним длинным холмом – другой, третий,. четвертый… Нету края! Ветер наполнял грудь, глушил печали.
