– Я забыл сказать самое главное, – после долгого молчания мой голос прозвучал неестественно хрипло и глухо, так что пришлось прокашляться в самом начале, гоняя зловещее эхо в полутемном каменном мешке.
Не получилось торжественной речи, все съела мрачность момента. Куда делось ораторское искусство, которому специально учился? Меня передернуло, и большая мокрица замерла на влажном от подтеков камне, поймав движение тени, а потом стремительно юркнула в темную щель, где замазка потрескалась от времени особенно сильно. Слова дались с трудом, через силу, как и шаги по каменному неровному полу. Я ощущал вязкий барьер, доходивший мне до щиколоток, легкое покалывание кожи, озноб и не переставал думать, где мог порвать крепкие штаны из оленьей кожи. Ведь совсем новые, даже красные нитки на вышивке не успели выцвести, а они-то как раз и страдают в первую очередь, не выдерживая прямых лучей северного солнца и едкой грязи тундры.
Новых прорех и дырок не увидел. Добротное изделие могло сохраниться внукам.
Я вздохнул, потому что это было не самое странное в происходящем, и с сомнением посмотрел на своего бывшего слугу и вестового.
– Да, барин? – насторожился старик, и я расплылся в довольной улыбке, не сумев справиться с эмоциями. Все-таки прав оказался. Кого хотели обмануть? Прохор называл меня «барином» очень редко – когда находился в стадии волнения и испытывал ко мне чувства неприязни. Что ж, голубчики, попались.
– Я рад тебя видеть, Прохор.
Оба остановились, находясь под впечатлением от сказанного. Каждый ждал продолжения, а слова мои иссякли. Захлебнулись в зловещей тишине. Волнение нарастало. Лоб покрылся испариной. Я болезненно поморщился, не выдерживая больше молчания:
– Слово чести, рад, – при этих словах старик глупо заулыбался и, кажется, смахнул слезинку, – очень рад, – продолжил я играть на чувствах и закончил, рубя жестко, поджав вмиг побелевшие губы, – несмотря на то, что ты мертв!
Верный дядька отшатнулся от меня, словно от пощечины. Дрогнул телом, как неверная карта в колоде, готовая выпасть и дать проиграть, но в последней момент замирая, наслаждаясь эффектом. В глазах зарябило от наслоения картинок – в какой-то момент Прохоров стало три десятка, и каждый замер в странной, но своеобразной позе. Потом наваждение быстро прошло. Цвета вокруг налились, усиливаясь. Каменная кладка под ногами завибрировала, упоенно набирая обороты. Мне снова пришлось остановиться, едва начав движение. Повернулся к слуге, скрещивая руки на груди, глянул высокомерно. Триумф и детский мат в два хода. С кем связались? Вот теперь я настоящий барин и граф, а ты, мнимый слуга, держи ответ и спуска тебе не будет!
– Да быть такого не может, Иван Матвеевич!
– Очень даже может, – кивнул я головой, скептически хмыкая и поражаясь его наивности. Мог бы что-нибудь и поубедительнее сказать. – Под Плевной ты, старик, остался. Навсегда. Гранатой разорвало. Видел я. Та граната мне предназначалась, да только ты спас меня, прикрыв снаряд телом. Так что нет тебя, друг мой сердечный. Мертвее, чем ты, не бывает.
– Иван Матвеевич! Родненький! Опомнись! Какая граната? Какая Плевна? Ты потрогай меня! Да убедись сам.
Я натянуто улыбнулся, скрывая эмоции.
– Вестимо, какая граната – шрапнелью начиненная. Неужто турок забыл и войну страшную?
– Отродясь не был на турецкий войне! Вот тебе крест! – старик хотел перекреститься, но передумал. Опасливо посмотрел по сторонам – никто не видел – и, успокоившись, продолжил:
– Лучше потрогай меня, да приди в себя!
Тело вмиг одеревенело. Не очень-то я любил трогать призраков, но другого не оставалось. Медленно прикоснулся к протянутой руке, под сильные кивки Прохора, и изменился в лице, не справившись с внутренним напором волнения.
