Jonathan Tropper
This Is Where I Leave You
This edition is published by arrangement with Writers House and Synopsis Literary Agency
Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко
Издание осуществлено при техническом содействии издательства АСТ
© Jonathan Tropper 2009
© О.Варшавер, перевод на русский язык, 2010
© А.Бондаренко, художественное оформление, макет, 2010
© ООО “Издательство Астрель”, 2010 Издательство CORPUS ®
– Папа умер, – сообщает Венди походя. Словно такое случалось много раз, чуть ли не каждый день. Венди спокойна, как удав. Это жутко раздражает, особенно в трагические минуты. – Скончался два часа назад.
– Мама держится?
– Ты что, маму не знаешь? Советовалась со мной, сколько дать на чай полицейскому, который пришел составлять протокол.
Я невольно улыбаюсь, хотя меня, конечно, бесит неспособность Фоксманов выражать эмоции в переломные моменты жизни – патент можем брать на это дело, ей-богу. Любое событие, требующее мало-мальской искренности, в нашей семейке мгновенно принижается или передергивается. Мы подкалываем и даже оскорбляем друг друга на днях рождения и свадьбах, в радости и в болезни. Теперь вот умер отец, а Венди язвит. Что ж, отцу поделом, поскольку от него-то мы и унаследовали пристрастие к иронии, двусмысленности и подавлению любых чувств.
– Но это не самое худшее, – произносит Венди.
– Не худшее? Господи, Венди! Что ты несешь?
– Ну ладно, оговорилась.
– Ничего себе оговорочка.
– Он просит, чтобы мы отсидели шиву.
– Кто просит?
– А о ком мы говорим? О папе! Так папа просит, чтобы мы отсидели шиву.
– Папа умер.
Венди вздыхает, давая понять, как мучительно для нее пробиваться через непроходимую чащу моей тупости.
– Насчет шивы он прав, – продолжает она, – сейчас самый подходящий момент.
– Но папа атеист.
– Был атеист.
– Ты хочешь сказать, что он уверовал накануне смерти?
– Нет, я хочу сказать, что он умер, и говорить о нем надо в прошедшем времени.
Если этот разговор кажется беседой двух бессердечных сволочей, так это потому, что нас такими воспитали. На самом деле мы давно горюем, то сильнее, то тише, каждый по-своему; этот траур длится уже года полтора – с тех пор как отцу поставили диагноз. До этого его мучили боли в животе, но все просьбы матери сходить к врачу он пропускал мимо ушей, только все увеличивал дозы антацидов, которые и без того сосал всю жизнь, как леденцы, по любому поводу. Где бы он ни был, ковры и полы всегда оказывались усеяны блестящими обертками и напоминали мокрый от дождя асфальт. А потом в стуле у него появилась кровь.
– Твой отец недомогает, – обиняками, как всегда, сказала мама по телефону, а где-то вдалеке послышался ворчливый голос отца:
– Кровью сру.
За пятнадцать лет, что я не живу дома, он ни разу не взял трубку. Говорила всегда мама, а папа время от времени вставлял комментарии. Так было не только по телефону. Под прожекторами, на сцене, всегда мать. Женившись на ней, отец навсегда обрек себя на роли второго плана.
Опухоли на томограмме кустились по всему периметру его черной, как угольная пустыня, двенадцатиперстной кишки, подтверждая легендарный отцовский стоицизм: оказалось, содовыми таблеточками он лечил метастазирующий по всей брюшной полости рак. Целый год. Потом, само собой, начались операции, облучение, а напоследок – уже от отчаяния – сеансы химиотерапии, призванные скукожить опухоли. Но они вместо этого скукожили самого папу: его некогда широкие плечи торчали, точно костистые шишечки, обтянутые дряблой кожей. Следом сморщились мышцы, перетерлись сухожилия, все тело превратилось в сгусток нестерпимой боли, и эта боль потихоньку унесла его в кому, из которой – мы это знали – ему уже не суждено будет вернуться. Да и зачем возвращаться, если ты болен раком? Чтобы, корчась от боли и отвращения, стать свидетелем собственного конца? Ему понадобилось четыре месяца, чтобы умереть, – на три больше, чем предсказывали онкологи. “Ваш папа – борец”, – говорили врачи, когда мы приходили его навестить, но они сильно лукавили, потому что отец был уже в полном нокауте. Оставайся он в сознании, наверняка бы сердился, что ему никак не удается сдохнуть, хотя дело вроде бы незатейливое. В Бога он не верил, а жизнь прожил под девизом “Сри или слезь с толчка”.
