Даосы, у которых эта книга позаимствовала название, не одобряли странствий.
– Надо жить так, – учили они, – чтобы слышать лай псов в соседней деревне, но не тратить время на то, чтобы ее хоть раз посетить.
У меня был такой знакомый – 92-летний китаец. Хотя мы оба живем на берегу Гудзона и видим, как меняют цвет светофоры Манхэттена, он никогда не был в Нью-Йорке.
– Земля и вода повсюду одинаковые, – говорил он, когда ловил рыбу в реке руками, – наш удел познать их.
Мне таким уже не стать. Посетив за полвека 70 стран, я все не могу утолить любопытство. Но с годами углубить его мне помогает тихое доверие к встреченному на пути и по Пути.
Помня об этом, я готовил “Дао путника”. Заново отбирал, обтесывал, освежал, переосмысливал и менял местами написанные за некороткую жизнь травелоги, чтобы превратить рукопись в “избранное”, достойное такого титула.
Какими бы разными ни были представленные здесь жанры путевой прозы, их объединяет общая цель: забраться поглубже, понять изнутри и сделать своим все, что удалось увидеть. Инструментом такого – внутривенного – познания становится созерцание, а не разглядывание; внедрение, а не осмотр; примерка маскарадного, а не делового костюма.
Иногда моим затейливым и безмерно увлекательным походам помогала культура, часто – природа и всегда – случай, который лучше любого Бедекера знает, что показать страннику, если он готов стать гостем, а лучше – паломником.
Собрав изрядную гору текстов, я утрамбовал их в четыре раздела: Запад, Восток, Юг и Север. Мой компас от обычного отличает интимное отношение к сторонам света. Каждую привязывает ко мне деликатное душевное сродство, потому что пишу я только о том, что люблю до дрожи и чем не могу не делиться.
В попутчики мне подобралась причудливая компания – от Шерлока Холмса до Лао-цзы, от Гофмана до Окуджавы, от полярников до Вермеера, от японских славистов до школьных друзей.
Прочесав таким образом глобус, я отложил до другой книги две страны, которые знаю лучше остальных. Одной уже нет, во второй я живу. Но чтобы писать о них, автору надо сменить не жанр, но оптику.
Ну а теперь отправимся в путешествие, напоминающее классическую драму. В прологе герой думает, что все знает. К третьему акту он обнаруживает не то, что искал, а к пятому возвращается умнее, чем был в начале Пути.
Европа, – степенно учил меня старший товарищ, – часть света, ограниченная с Запада Атлантическим океаном, а с Востока – законом. Там, где его перестают соблюдать, начинается Азия, но где именно проходит граница, можно узнать скорее из газет, чем глядя на карту.
Этот парадокс (копать канаву от забора до обеда) превращает самый маленький континент в самую большую геополитическую проблему. Если на Востоке – с энтузиазмом – отодвигали границу до Урала, то на Западе – со вздохом – проводили ее по Эльбе.
– А есть, – услышал я как-то от Андрея Битова, – и третья точка зрения, оригинальная и убедительная: Россия растянула Европу до Берингова пролива и пересекла его.
Географию, однако, лучше вообще не спрашивать. Я в этом убедился еще мальчишкой, когда бродил с рюкзаком по Закарпатью. В селе с крутым названием Деловое стоял двухметровый столбик с неожиданной даже в этой обильной языками местности латинской надписью. До университета я еще не дорос, поэтому сумел разобрать лишь записанную римскими цифрами дату: 1887.
– В этом году, – сердобольно гласил перевод, – здесь специальным аппаратом, сделанным в Австро-Венгрии, установлен Центр Европы.
Не Лондон и Париж, не первый и не Третий Рим, а деревушка с четырьмя церквами, мраморным карьером, пекарней, гуцульской колыбой и горой Поп-Иван служит центром того коловращения истории и культуры, который мы, собственно, и зовем Европой.
