У поворота с трассы перед указателем «Валдай», притормозил большой черный минивен с наглухо затонированными стеклами. Свет фар уткнулся в отражающуюся поверхность дорожного знака, стоящего на обочине, будто всматриваясь в задумчивости. Пять-шесть минут автомобиль простоял со включенным двигателем не шелохнувшись, затем немного, совершенно по живому пошевелился и раскрыл свое нутро. Через водительскую дверь вышел мужчина немногим старше тридцати лет, одетый в черный строгий костюм, черную рубашку, украшенные черным же галстуком.
Левая нога, одетая в замшевый ботинок, наступила на мягкую, сырую почву, при этом не запачкавшейся обуви. Вышедший, взглянув вниз, покачал головой, потянулся печами назад, выпячивая грудную клетку вперед, изо всех сил подавая руки к ногам. Послышавшийся неприятный звук вставшего на место позвонка, удовлетворил его, хозяина, глубоко вздохнувшего и замедленно с наслаждением выдохнувшего местный воздух, будто пытался понять его химический состав.
– Ну что, мама, вот мы почти и доехали. Надеюсь, ты меня не осуждаешь? Не делай этого, пожалуйста, я же знаю, как ты любишь меня, и никогда…, да, да, я помню, что ты никогда меня не осуждала… вслух, хотя и бывало, что в твоих глазах я видел неприятное… я очень рад, что мы снова вместе… – Произнеся последние слова, с какой-то загадочной интонацией, не дождавшись ответа, путешественник занял прежнее место в салоне.
Закрыв дверь, водитель мягко перевел рукоятку автоматической коробки передач в положение, позволяющее движение, посмотрел на мать, по принятой позе очень уставшую от дальнего переезда, хотя одетую скорее не для дороги, но для парадного выхода, достаточно старомодно, что бы понять по наряду, какие годы ее жизни были наиболее активны.
Его рука легла на дорогую женскую кожаную перчатку, настолько туго обтягивающую плоть, будто она была чем-то набита или из чего-то гораздо плотнее тела:
– Ты, знаешь, мам… Я ведь удался, как бизнесмен, хотя и понимаю, что так бизнес не делается. Но ты же знаешь, в «похоронке»1 без криминала никуда!
Я бы никогда не продал его и не распустил бы своих людей, но нас с тобой могли достать эти проклятые люди! Они не знают, что такое любовь, они не умеют любить. А ты меня научила этому почти с рождения… Да, да… Я помню этот день! Это был не забываемый праздник. Ты была просто прекрасна…Твои волосы, твои глаза, они горели! Ни у одной женщины, я не видел такого… Хотяяя… да ты права… Нечто похожее только у детей, когда… они очень боятся, но с надеждой смотрят на тебя, думая, что неприятность, случающаяся в данный момент с ними, это какая-то игра, что боль вот-вот закончится, а тот, кто делает им злое, передумав, улыбнется и отпустит на все четыре стороны… В их взглядах, какая-то прожигающая насквозь надежда…, но ни на меня, ни на себя – на кого-то, кто может мне помочь. Как будто самое большое их желание – это спасти меня, а не избавить себя от страха. Иногда мне даже кажется, что на меня в это время смотрит сам Бог! Да, да…, мам, я знаю, что Он есть…, но Он меня не прельщает. Моей страстью всегда была ты…, как и я твоей! – Он поднял, удерживаемую им руку, приложил, поцеловав, к губам и опустил на подлокотник.
Вздохнув теперь, с каким-то нетерпением, мужчина плавно убрал стопу ноги со сцепления, и машина тронулась. Видимо долгое молчание ему надоело, а проснувшееся в нем нечто, не давало ему покоя, поэтому на явное нежелание, а может быть и на отсутствие желание женщины говорить, он продолжил, впрочем, совершенно не нуждаясь в ответах:
