Москва, Академия метанаук, первый сектор
29 мая 2046 года, вторник
Первой распяли Швецию, но лишь один человек заподозрил неладное.
– Не нравится мне эта скандинавская история, – вздохнул Ратников, осторожно раскручивая коньяк в пузатой рюмке. – Ох, не нравится…
Я понял его с полуслова.
– Чего уж хорошего… Радиационная авария седьмого уровня, выше некуда.
– Дело даже не в этом, Костя. – Он, сделав глоток, поставил рюмку на стол и пригладил пятернёй белоснежную шевелюру. – Атомная станция в Рингхальсе – не просто авария. И она не нравится мне.
Ударение Ратников сделал на последнем слове.
Костя – не имя, а производное от моей фамилии – Константинов. Моё настоящее имя – Александр. А Ратникова я знаю давно, вместе учились лет восемьдесят назад. Тогда это была совсем другая страна. В то время девушки почему-то любили поэтов, учёных и космонавтов; все анекдоты были смешные, а ёлочные игрушки радовали не только глаз, но и сердце; спиртного имелось два главных вида – белое (так называли водку) и красное, причём стакан вина вызывал неукротимую радость.
И тогда, в шестидесятые, Анатолия по имени мы тоже не величали; «Белый» – иногда зову его так и сегодня. Наедине, конечно. А полвека спустя, в 2006-м, выяснилось, что Ратников – сотрудник Академии метанаук, секретной организации на окраине Москвы. Как и я сам. Нынче же мой земляк и однокашник вырос в Академии до начальника первого сектора, что отвечает за глобальную безопасность.
Как он сказал? Не нравится мне. Серьёзное заявление: речь-то идёт об аварии на атомной станции, не более.
– То есть ты сомневаешься…
– Да. – Поднявшись, он не спеша прошёлся по кабинету. Обстановка тут почти спартанская: середину комнаты занимает большой овальный стол с тремя креслами; компьютер у дальней стены, в углу – сейф по соседству с внушительными, в человеческий рост, напольными часами. Скудную меблировку смягчает сервировочный столик с початой бутылкой коньяка, тарелкой с помидорами, кофейником и сахарницей.
За стеклом под ясным бирюзовым небом раскачиваются верхушки стройных сосен, хмельной их аромат дразнит ноздри. Обман, иллюзия… Откуда взяться лесу на глубине сорок метров? Да и окна быть никак не должно – в архирежимном-то помещении.
Интересно, для чего ему понадобился я, скромный литератор из пятого сектора?
– А в чём вопрос-то, Анатолий Борисович? В Чернобыле тоже неслабо бахнуло – но ведь справились.
– И снова ты не понял. – Он снова присел в кресло. – В Чернобыле, когда случилось, разобрались быстро, по-военному. И впредь подобного не допускали.
Вытащив из кармана сверкнувшую хромом зажигалку Zippo, Ратников поставил её на стол.
– А в Рингхальсе… м-м-м…всё идёт как-то неправильно. Месяц прошёл, а ничего не ясно. Ни черта! Вывод? Такое может повториться.
– Да ладно! – отмахнулся я. – В атомной энергетике риск тяжёлых аварий – десять в минус восьмой. Снаряд в одну воронку дважды не падает.
– Не скажи, всё зависит от плотности огня. – Приподняв рюмку, он рассматривал коньяк на просвет. – Риск – это теория. А я нутром… как бы точнее… словно торф под землёй горит. Снаружи лишь дымком пованивает; огонь ушёл вглубь, но рано или поздно рванёт наружу. Вон те Часы, – он кивнул в сторону сейфа. – Взгляни – узнаешь время до конца света.
Напольное изделие мрачными контурами вызывало в памяти Вавилонскую башню; ломаный гребень недостроя из чёрного дерева венчал круглый белый циферблат.
– Однако… Двадцать три часа двадцать семь минут – всего полчаса нам осталось. Но почему так? Ведь ядерное оружие ликвидировано; ну да, залежалось в странах Большой дюжины, арсеналы гарантированного ответа…
– Почему, спрашиваешь, – Ратников покачал головой. – Точного ответа мы не знаем. А насчёт Большой дюжины… А ну как опять сколотят внутри неё агрессивный блок, хотя бы из пяти государств? Дружить сворой против кого-то – древняя традиция человечества. А?
