Вместе с материнской любовью жизнь дает вам на заре обещание, которого никогда не исполняет.
Ромен Гари
– У нас новенький! – объявил Глор, сбегая с холма. Все остальные сидели в кругу и играли в кости. Никто не выигрывал: каждый играл сам с собой. Но сидели рядом.
Хана первая прекратила игру. Она отложила белые костяшки и подняла глаза на Глора:
– Номер?
– Не знаю. – Глор прижал руку к груди, стараясь успокоить дыхание, потом пригладил торчащие волосы: он всегда так делал, когда волновался. – Издалека похож на Семь.
– Значит, его точно отдадут нам, – сказал Дуду и широко улыбнулся. До сих пор он был единственной Семеркой их Сгустка и лелеял надежду, что если появится второй, будет легче.
– Ладно, пошли смотреть, – Хана поднялась с земли, разбросала ногой свои костяшки, потом потерла затекшую правую ступню о левую щиколотку и зашагала. Остальные в точности повторили каждое ее движение. Они всегда всё повторяли за Ханой.
Все, кроме Тома. Он остался и смотрел им вслед. Тощие, в одинаковых тесных рубахах непонятного цвета, стянутых на шее шнурком, – идут, задрав голову, выпятив грудь, будто собрались дать отпор чужаку. Не нужны им никакие новенькие. Они не хотят ничего нового.
Том наклонился и стал рассматривать костяшки, вдруг попадется какая-нибудь особенная. Эти игрушки никто никогда не брал с собой – зачем, если их полно вокруг. Стоит оглядеться – и пожалуйста, вот они, маленькие белые косточки, как молочные зубы в буром песке, играй себе. Тому не нравилась эта игра. В ней нет ничего, кроме ловкости: подкинул одну кость, подхватил вторую с земли, тут же поймал первую. И так далее: две, три, пять костей… Надо просто все время шарить рукой по земле и подбрасывать кость на нужную высоту, только и всего. Но у Тома еще засел где-то один особенный Осколок – он никак не мог его точно определить. То есть он пытался, но от этого страшно болела голова (зато сам Осколок становился еще более драгоценным): какая-то игра, настоящая игра. Там, кажется, были мяч, палка, и надо было быстро куда-то бежать…
Том поднял голову и приставил ладонь ко лбу, защищая глаза от зеленого сияния Астера. Остальные уже поднялись на вершину холма и окружили новенького. Тому это было неинтересно. При мысли о новичке его даже подташнивало – как когда переешь стручков и потом какое-то время смотреть на них не можешь. Наверняка новичок будет испуган, как все поначалу. Начнет заикаться, мямлить, даже кричать во сне. А все уже от такого отвыкли. Опять придется просыпаться от чужих воплей – потом попробуй усни. Особенно когда кругом непроглядная тьма, и подкрадываются разные мысли, и сжимают горло липкими пальцами.
Конечно, если принимать Лекарство, мысли уходят. Тогда просто проваливаешься в сон и спишь до самого рассвета, и все хорошо. Но на следующее утро раскалывается голова. Поэтому Том научился заталкивать белую таблетку за щеку и держать там, пока не появится горьковатый вкус на языке. Но к тому времени Том уже обычно находился вне поля их зрения и мог незаметно выплюнуть Лекарство.
Больше никто так не делал. Даже Хана. Во всяком случае, Том ничего такого не замечал. Все привыкли слушаться и подчиняться, все до единого. Не будешь слушаться – тебе же хуже. Вызовут на Базу – и крышка: больше, может, и не вернешься. И все тут же о тебе забудут. Когда кто-то один вдруг исчезал, для других его словно никогда не существовало. А если никто не знает, что ты существуешь, то есть никто вообще не помнит, что ты когда-то был, – значит, тебя просто нет, и все. И никогда не было.
Но Том отличался от остальных. Он точно это знал. «Я не такой, – твердил он себе по ночам, когда не мог заснуть. – Я стараюсь, я пытаюсь что-то вспомнить. Я хочу вспомнить. Я вспомню».
