Санкт-Петербург, май 1801 года.
«Христофор, по поводу тебя я все решил. Ты остаешься при мне. В должности я тебя утверждаю, потому как не представляю, что делать в твое отсутствие», – император Александр склонился над бумагой, не глядя на лица собравшихся, все из которых входили в его самый близкий круг. Солнце косыми лучами ложилось на зеленую обивку мебели, на письменный стол и позолоченный письменный прибор, создавая вокруг головы государя словно бы ореол, как на портретах
«Все ли это видят, или мне только кажется?» – думал граф Кристоф, стоя перед государем. Услышав его повеление, он склонил голову и сделал шаг назад. «Благодарю вас, Ваше Величество», – произнес он. – «Постараюсь служить вам столь же верно, как и…», – он запнулся, потому что в очередной раз напоминать императору о его потере, из-за которой Александр терзаем совестью, не хотел. При этом он почувствовал, что на него обращены взгляды всех остальных присутствующих: испытующие, недоуменные, а то даже изумленные его внезапно приключившимся заиканием, которого прежде за ним не замечалось.
«…Как и ранее», – фразу он обрубил резко, потом побледнел слегка и опустил глаза.
Государь фразу не заметил, и перешел к другим.
«Пьер, ты остаешься при свите», – обратился он к князю Долгорукову. – «Моим личным адъютантом».
«Ты, князь, идешь товарищем к графу Ливену», – продолжил император, обращаясь к Волконскому.
«Рад служить вам, чем могу, Ваше Величество», – отозвался князь Петр. Кристоф выразительно посмотрел на него, но его широкое лицо не отразило ни радости, ни удивления.
«Твою преданность я всегда буду помнить», – продолжал Александр.
«Что же касается вас…», – он взглянул на стоявших по левую руку от стола графа Строганова, его кузена Новосильцева и сдержанного, как всегда, Кочубея, которого Кристоф не сразу заметил. – «Мы поговорим об этом отдельно».
…«Конечно, они другое дело», – говорил графу Ливену Пьер Долгоруков чуть позже вечером, когда они сидели у него в гостиной и обсуждали новые назначения. – «Мы с тобой кто? Простые служаки. „Подай-принеси“, вроде наших камердинеров. Ну а эти… Еще поляка забыли, как его, Чарторыйского. Так вот, они особая статья».
Кристоф особо не вслушивался в слова своего приятеля, позволяя ему разоряться на этот счет сколько угодно.
«Какая тебе разница? Никто ж со свиты не гонит», – спросил он равнодушно, разглядывая немного неровные кончики своих ногтей.
«А такая разница, что у них будет вся власть. Они – личные друзья. Не ты, не я, не Волконский даже… А вот эти якобинцы, поляки, бастарды знатных родителей, племянники богатых хохлов и хрен пойми кто еще», – продолжал разоряться Долгоруков, попивая вино из бокала.
«Пустое. Всякое в жизни может поменяться еще тысячу раз, и ты будешь со смехом вспоминать все, чего опасаешься нынче», – философски заметил Ливен. Его настроение последнее время было умиротворенным, как никогда, и думал он о недавно купленной даче на Каменном острове, недалеко от государева дворца, который Александр хотел сделать своей летней резиденцией. Дом был двухэтажный, довольно просторный, с большим яблоневым садом при нем и обширными зарослями сирени, буйно разросшейся вокруг. Когда граф только переступил порог этого жилища, то сразу понял: он хочет здесь жить. Не только летом, но желательно всегда. И вот, он уже подписал купчую, ее заверили подписями, и вскоре предстояло туда переехать…
«Ты нынче мудр, как никогда», – проговорил Долгоруков. – «Мне бы столько мудрости».
«Я же говорю, рано еще о чем-то переживать. Лучше скажи, как оно было в Смоленской губернии».
