Я не слышала воя сирены. Не слышала, как поднявшийся ветер ломал сучья деревьев и швырял ветки на крышу нашего дома. Не слышала мычания коров в поле и тревожного ржания лошадей, нервно бивших копытами. Я спала. После обеда, в весенний субботний день, много лет назад.
К тому времени, когда сестра разбудила меня, небо уже приобрело зеленый оттенок. Это первое, на что я обратила внимание, сонно моргая и зевая. Дарлин сдернула с меня одеяло. Мне тогда было всего шесть лет, совсем еще малышка. Поэтому Дарлин перекинула меня, потную после сна, через плечо и бегом понесла по коридору. Подскакивая на ее спине, я глянула в окно и увидела, что небо Оклахомы окрасилось в необычный цвет. Цвет запотевшего нефрита. Горохового супа. Мха на камне.
Дарлин сгрузила меня на диван и снова помчалась наверх. С минуту я сидела, будто оглушенная. В доме и во дворе царила суматоха. Вся моя семья носилась туда-сюда – нескончаемый топот, несмолкающие голоса. Везде был включен свет. Лил дождь, но не такой, как обычно. То хлестал, заливая окно и дверь, то внезапно прекращался, и тогда наступала неестественная, жуткая тишина. Мимо, тряся животом, протрусил запыхавшийся отец. В руках у него была коробка, которая отзывалась клацаньем на каждый шаг, когда он неуклюже спускался по лестнице в подвал.
Я встала с дивана, прошла к окну, раздвинула занавески. В воздухе мельтешили бело-коричневые крапины – бумага, листья, мусор. Казалось, ветер подхватывал с земли что ни попадя и снова бросал, словно ребенок, выбирающий игрушку. Я пыталась осмыслить происходящее. С верхнего этажа доносились громкие пронзительные крики. Это горланили Такер и Джейн. Насколько я могла понять, они соглашались друг с другом, только уж больно сердито.
На оконном стекле оседали в мозаичном порядке дождевые капли. Я увидела, как большой дуб клонится, словно в молитве. Мимо окна промелькнула птица, задом наперед – клюв смотрит не в ту сторону, шея вытянута, все мышцы напряжены. Я едва не рассмеялась при виде такого зрелища. У птицы не получалось лететь вперед, она даже развернуться не могла в нужном направлении. Перья взъерошены, торчат под острыми углами, клюв раззявлен. Она безвольно трепыхалась на ветру, гнавшем ее куда-то, словно стремнина – палку.
Из подвала вылез папа. Его восковое лицо лоснилось от пота.
– Две минуты! – заорал он во все горло, взглянув на наручные часы. – Ни секундой больше!
Папа ринулся на улицу через черный ход, так сильно хлопнув дверью, что дом содрогнулся. Потом наступило безмолвие. Какое-то мгновение я не слышала ничего, кроме завывания ветра.
Я прижала ладонь к стеклу. Небо быстро темнело, словно в облака плеснули чернил. У забора громоздились беспорядочной кучей наши садовые стулья. Двор не был похож на тот, где я играла вчера. Его усеивали полиэтиленовые пакеты, обрывки грязной бумаги, чужой мусор. На траве валялись сучья. Мои игрушки исчезли: ни обруча, ни фрисби, ни теннисной ракетки. Переливчатая пелена дождя скрывала амбар и загон для коров.
Наша ферма занимала несколько акров. Прищурившись, я пыталась увидеть некий порядок в хаосе мусора и дождевых струй. Это было непросто, а тут еще деревья грозно, со стоном раскачивались, заслоняя обзор. Вдалеке жались к земле коровы – серебристые силуэты на мокрой траве. Это настораживало. О коровах я знала много, поскольку постоянно вертелась возле них, гладила мясистые шеи, слушала, как они жуют, отгоняя мух хвостами и следя за каждым моим движением. Я кормила их, поднося к мордам пучки травы на раскрытой ладони, чтобы они не покарябали ее своими большими зубами. Коровы обдавали мою руку горячим молочным дыханием, облизывали ее шершавыми, как наждак, языками. Они целыми днями паслись в поле, мычали, переговариваясь друг с другом. К земле коровы припадали только в случае какой-то беды – засухи, чрезмерной жары, надвигающейся бури.
