Август 1958-го
Позднее, когда все закончилось, он мысленно вернулся к тому солнечному майскому дню в Кембридже, где все и началось, и спросил себя, как поступил бы, зная то, что знает теперь.
Вопрос был не из легких.
Он едва узнавал себя в беззаботном молодом человеке, катившем на велосипеде с пляшущей в багажной корзине бутылкой вина по бегущей вдоль реки, изрытой выбоинами тропинке.
И как ни старался, он не мог проникнуть в голову этого незнакомца, понять логику его мыслей, не говоря уже о том, чтобы предсказать с уверенностью реакцию на известие о том, что впереди, едва ли не за следующим поворотом, его поджидает убийство.
Он прославился, главным образом, из-за кабачков.
Именно это обстоятельство привлекло к нему внимание и настороженно-опасливый интерес со стороны почтенных местных дам, членов Королевского общества садоводов, которые до его появления на сцене вполне мирно и счастливо соперничали между собой за самую почетную и желанную награду по классу овощей на устраиваемой ими ежегодной выставке.
В тот год, когда он унес домой свой первый приз, миссис Мид и ее товарки – я хорошо это помню – сбились в кучку под навесом, словно коровы перед надвигающейся бурей. Помню и то, как викарий, выглядевший несколько растрепанным после чересчур пылкого знакомства с представленными образцами сидра, вынес вердикт в категории кабачков. С выражением едва ли не сладострастного наслаждения преподобный объявил представленный мистером Атертоном чудовищный образец «определенно располневшим» (чем лишь усилил мои собственные подозрения).
Мистер Атертон, высокий, сухощавый, немного сутулящийся под бременем своих семидесяти с чем-то лет, вышел к подиуму самостоятельно, не опираясь даже на палку. Приняв с благодарностью сертификат (и прилагавшуюся к нему бутылочку с ликером «Элдерфлоуэр кордиал»), он вернулся на место. В тот теплый ветреный день я сидел рядом с ним. Парусиновая крыша трещала, как парус; викарий сбивчиво и прочувствованно поздравлял и превозносил всех собравшихся, представивших бисквиты «Виктория спондж». В какой-то момент мистер Атертон слегка наклонился ко мне. Глаза его лукаво блеснули.
– Как думаешь, они простят меня когда-нибудь? – тихонько спросил он.
Я точно знал, кого он имеет в виду.
– Вот уж сомневаюсь. Очень сомневаюсь.
То были первые слова, которыми мы обменялись, хотя его улыбку мне случалось ловить и раньше. Еще в начале лета я как-то заметил, что он с интересом наблюдает за мной из-под надвинутой на глаза панамы. Тогда Атертон сидел на стуле у самого края крикетной площадки, на которой меня только что в пух и прах, три раза подряд и не особенно стараясь, разделал какой-то здоровяк из Дроксфорда. То поражение подвело черту под моим очередным бесславным выступлением на Хэмблдоне XI.
Адам перевернул страницу с тем, чтобы продолжить чтение. Но страница была чистая.
– Это все? – спросил он.
– Похоже на то, – ответила Глория. – Что думаешь?
– Хорошо.
– Хорошо? «Хорошо» – это то же, что и «мило». Так матери говорят о непослушных детишках. Или когда хотят от них отделаться. Ну же, Адам, речь ведь идет о моем романе.
Он решил не упоминать о явно чрезмерном использовании запятых.
– Очень хорошо. Отлично.
Глория надула губки, изображая осторожную готовность простить, и прильнула к нему. Под натянувшимся лифом ситцевого летнего платья проступили тугие округлости грудей.
– Это же только начало, но уже интригующее, правда?
– Интригующее. Да. Такое… загадочное. И кто этот мистер Атертон с располневшими кабачками?
– Ага! – торжествующе воскликнула Глория. – Видишь? Первая страница, а ты уже задаешь вопросы. Это хорошо.
Он вскинул бровь, отметив ее выбор наречия, но она, похоже, ничего не заметила.
