Старик ужасно не хотел слезать с печи, чтобы не разбудить такой же древний, как он сам ревматизм. Но он чувствовал, что давно предсказанное сбудется сегодня, либо не сбудется никогда.
Старые суставы захрустели. Ноги в толстых шерстяных носках с трудом попали в растоптанные валенки. Из груди невольно вырвалось несколько охов , и тело, наконец, приняло сравнительно устойчивое вертикальное положение. На все лады заскрипели широкие рассохшиеся половицы, передразнивая хозяина.
– Вот я тебе подразнюсь, – беззлобно произнёс Старик, погрозив в пустоту сухим узловатым пальцем. – Лучше скажи, как думаешь – приедет или не приедет?
– Тебе виднее, – равнодушно ответил Дом.
Старик тяжело вздохнул и, с трудом передвигая больные ноги, проковылял к столу, на котором чёрным монументом в облаке ароматного пара возвышался огромный закопчённый чугунок. Старик подумал, что сегодня, быть может, он в последний раз станет есть эту вкусную, но порядком опостылевшую за столько лет кашу. Ему часто снился день, когда он, чувствуя давно забытую лёгкость в теле, усядется за покрытый белоснежной скатертью пиршественный стол, уставленный самыми изысканными яствами. И среди них, по непонятной прихоти его старческой фантазии, непременно окажется блюдо варёной картошки и покрытая золотистой корочкой гусиная лапка.
– Когда же, господи, придёт сей светлый час, – словно молитву пробормотал он себе под нос.
– А ты бы у своей жёнушки тогда спросил, – скрипящим, полным желчи голосом посоветовал Дом.
Старик пропустил его слова мимо ушей. Он не любил вспоминать прекрасную, сильную, зеленоглазую, но такую жестокую женщину. Тем более, что прах её давно истлел. Разве что дух всё ещё витал среди толстых бревенчатых стен избы.
– Не дожить мне до избавления, – горько вздохнул он.
Дом лишь проворчал в ответ что-то невнятное. И Дом, и Старик были бессмертны.
2.
В кабинет Главного врача без стука ввалился дюжий детина в белом халате, с засученными по локоть толстых как брёвна волосатых рук рукавами.
– Михал Иваныч, – прогрохотал он басом, – идёмте скорее в тринадцатую. Там, кажется, больной кончается!
Брови на лице Главного поползли вверх и остановились посреди высокого лба: в тринадцатой лежал только один человек – молодой, физически крепкий мужчина с психическим расстройством, которое, однако, никак не могло угрожать его жизни.
Уже в коридоре на бегу санитар, тяжело дыша, поведал доктору:
– Сегодня с утра опять заявил, что он принц, и мол именно сегодня ему надо непременно кого-то спасать…
– Ну, это не в первый раз, – сразу сбавив темп, заметил Главный.
– Сам весь бледный, – санитар ухватил доктора за рукав и потянул дальше, – судорога сводит…. Такого раньше не случалось!
Тяжёлая, обитая железом, дверь с номером тринадцать на удивление бесшумно распахнулась, пропуская врача в просторную палату, в которой не только стены и потолок, но даже пол были выкрашены в безупречный белый цвет. В дальнем правом углу два санитара из последних сил прижимали к привинченной к полу кровати бьющегося в конвульсиях человека в голубой пижаме, а молоденькая медсестра от волнения никак не могла справиться со шприцем.
Больной выглядел очень плохо. Он стонал, закатив глаза, изгибаясь всем телом. В уголках губ собиралась розовая пена. Лицо приобрело землисто-серый цвет, черты заострились.
Вдруг, словно почувствовав появление Михаила Ивановича, он словно пришёл в себя. Взгляд стал осмысленным и умоляющим.
– Доктор, – простонал он, задыхаясь под навалившимися тут же на него санитарами, – Я Принц! Доктор, если не сегодня, то никогда… Отпустите меня!
– Голубчик, – успокаивала его сестра, справившись, наконец, со шприцем, – сейчас сделаем укольчик, вы поспите, отдохнёте, и мы вас непременно отпустим!
