Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
Ф. И. Тютчев. О, как убийственно мы любим…
– Всевлада! Едет кто-то! – позвала меньшую свою сестру Мичура.
– Знаю, – ответила та с волнением в голосе.
Но не лаяли еще собаки на дворе, не ржали уставшие с дороги кони. Ничего не предвещало гостей ночных на Палицком Холме. Старшая девица приподнялась на руках и неловко села на лавке.
– С тобой Колояр два дня назад в лесу беседовал?
– А если и со мной? Кому слово об этом скажешь – никогда больше с собой гулять не возьму, поесть не принесу, с пола не подниму – одна в избе на рогожке валяйся!
– Батюшка запретил, Всевлада, – ответила Мичура робко.
– Ага, для наследника нас бережет. Только сыщется ли государь новый из колена Любомудра? А коли он уже женатый? У всех подруг свадьбы сыграны, только мы с тобой без суженых. Останусь так вековухой – всю жизнь тебя из-под лавки выгребать да слезы лить горькие. А мне своя изба нужна – без тебя, без батюшки, без Палицкого Холма. Я Колояру так и сказала: «Или с тобой, или с другим, а уйду отсюда, ждать надоело!»
– Ой, бесстыдница!
– В семье не без урода, да из-за урода всё не в угоду.
Была Всевлада красивой: высокой, статной, белолицей, с темной толстой косой, прямой спиной и всегда поднятой вверх головой, голубыми очами да соболиными бровями. В рубахе цвета горьких ягод калины, с витым медным обручем-гривной на длинной шее, с серебряным полумесяцем-подвеской на груди высокой, казалась меньшая старшей сестре, не привыкшей к роскоши на Палицком Холме, княгиней. Впрочем, и к нарядной чистой горнице, к расписанным птицами и зверями сундучкам, еле видимым в темноте, к прялкам пестрым, к шкурам звериным, к достатку Всевлада подходила так, будто создана была с этим жильем единой. А Мичура носила рубаху серую, и по льну и сутулым плечам спускалась до лопаток тонкая, как поясок детский, коса. Брови узкие девица угрюмо сводила, а голову наклоняла к плечу, словно пряча от глаз чужих большое родимое пятно на всю щеку левую.
– Я волколак. Коли захочу – через нож перепрыгну, птицей обернусь или зверем диким. После этого меня не сыщут, а батюшка с братцем злобу на тебе выместят.
Промолчала Мичура и на эти слова горькие – других она уже давно не слышала. Только взглянула девица вниз, где под подолом рубахи прятались тонкие ноги. Силы в них никогда не было не то что для прыжка, но и для шага простого.
Во дворе уже залаяли псы. Застучали по воротам сосновым в частоколе, несколько изб окружавшем, тупые концы копий и кулаки. Никто уже не спал на Палицком Холме. Кое-где за дверьми закрытыми начали причитать бабы и девки. С крылец высоких, мечи и палицы в руках сжимая, сбегали и мужи опытные, и юнцы. На всех были темные льняные портки. Иные даже не прикрыли груди и спины могучие светлыми рубахами. Только каждый позаботился к поясу нож прицепить, и кое-кто уже приготовился вонзить в землю твердую, холодную главное свое оружие. Одни волколаки тащили к воротам телегу, чтобы еще тяжелее стало врагу пробиться. Товарищи и родичи их несли из сараев колья да шесты. Все строились полукругом и спрашивали друг у друга: «Где же Ярополк?»
А гости неведомые еще сильнее в доски сосновые колотить принялись. Но затихли жители Палицкого Холма. Из избы высокой, в три яруса, посередине поселения стоявшей, вышел мужчина, в длинную рыжую рубаху с узором из солнц черных на рукавах и груди и по подолу одетый. Темно-русые, почти черные волосы поддерживала повязка через лоб – очелье цвета хвоста лисьего. Плечи волколака этого были широкими, а лицо хитрым. Правую руку положил он на рукоятку ножа, и шесть пальцев сжимали оружие это. Закричали собравшиеся у ворот призывно и с надеждой: «Ярополк! Ярополк!» Тот взмахнул руками, отдавая приказ отпирать. Никто ему противиться не подумал. В маленьком, в два бревна шириной, окошке самой высокой избы Палицкого Холма мелькнуло бледное лицо красавицы Всевлады.
