Все в мире повторяется, все неизменно под солнцем,
сколь бы ни менялись одеяния людей и их слова.
Но раз неизменен сам человек, неизменным будет и то,
что напишут после меня. Люди бегут правды, тогда как
вокруг лжи они роятся словно мухи над медовой лепешкой,
и даже если они сидят в куче навоза, сброшенного на
перекрестке улиц, слова сказочника для них благоуханны.
Мика Валтари. «Синухе-египтянин».
И служил Йааков за Рахель семь лет,
и показались ему несколькими днями
– так он любил ее.
«Я—Тора, Еврейская библия и мир.
Книга Бытия 29:20»
Пустая дорога. Пустые улицы. Пустой двор. Послеполуденное солнце, выжигающее всех не успевших или не сумевших спрятаться от его лучей. В открытые ворота подворья Лавана медленно втягивалась короткая цепочка едва передвигающихся существ. Живых, полуживых, изможденных – сейчас это не интересовало жестокого бога Шамаша, которому тоже не терпелось удалиться на покой с такого знакомого небосвода, под которым ничего не происходило, да и не могло происходить в это время.
«Хватит уже. Сдерживал себя по повелению Создателя, когда неизвестно чем интересная всей троице невзрачная девчонка разбиралась со взрослыми важными мужчинами. Конечно все трое изволили наблюдать, куда же денутся верные друзья-приятели Бытие и Сознание от своего начальника.
Непонятно только, кого Создатель оберегал: то ли ее, то ли зрителей. То ветерочком подует, то тучку подгонит, заслонит от лучей. А бывало, наоборот, разгонит, когда уж больно много их собирается и темнеет. Что он в ней нашел? Ну, два сознания в одном теле. Подумаешь, экая невидаль. Хотя, наверное, таки невидаль. Сам, небось, подшутить решил?
Нужно будет у Сина спросить при встрече. Гоняешься за ним, (или за ней? Кто их поймет: то Луна, то Месяц) гоняешься, значит, а он ускользает. Или она убегает? Как ящерица – шмыг от меня в норку, и нет ее. А, может, это они за мной гонятся? Да какая, в конце концов, разница. Недолго ждать осталось. Лет двести – двести пятьдесят и пересечемся. Не забыть бы только спросить.
Надоело. Пока не запрещают, пусть немного пожарятся. Хотя и мне, пожалуй, достаточно. Заболтался. Вот попрячутся, как все существа разумные, и я потихонечку на покой».
Первым в маленьком караване монотонно вышагивал раб, привыкший к тяжелому однообразному труду. Ноги сами собой поднимались и опускались, неся еще крепкое тело разорившегося крестьянина. Не обращая внимания на пыль и жару, вспоминал два, нет, почти три свободных дня:
«Собственно говоря, ничего в жизни после того, как за долги продался Лавану, особо и не изменилось. Как работал раньше от зари до зари, пытаясь выбраться из нужды, так и сейчас работаю. Накормлен, как-то одет, хозяин с хозяйкой спокойные – что еще? Вспоминается временами семья, когда перепадет кружка пива и минута отдыха вечерком, но что уж тут. Жена скончалась. Захворала, не смогли лекаря дождаться. Дети выросли и разбрелись.
Может и хорошо, что к Лавану прибился, слыхивал разные истории про рабство на государственных стройках да рытье каналов. Но это уж больше пленных касается, которые без права освобождения, на всю жизнь в кабалу попали. Ну, голова наполовину выбрита, так что? Закон такой. Знак особый. Так он никуда бежать и не собирается. Вон, такой же как он, проданный за долги, у корчмаря Марона за огородом следит. Одет в такое тряпье, что чучелом птиц отгонять на его же огород ставить можно. Голодный всегда. Хозяин каждую морковку считает и грубой муки на лепешки дает, только чтобы ноги не протянул. Грех жаловаться.
