Джон открыл глаза.
Впрочем, пробуждением это было назвать нельзя, потому что в последнее время граница между сном и бодрствованием у него стала совсем расплывчатой. Чтобы удерживаться в этом тонком слое, балансируя на грани, с одной стороны которой клубился сонный туман, а с другой поджидала цепкая реальность, требуется определённое умение. Ну, и определённые деньги. После того, как решением суда были разблокированы счёта Битлз, деньги у него были.
Джон поднял руку и нащупал шёлковый шнурок у изголовья своей огромной кровати чёрного дерева. Комната наполнилась мягким светом невидимых светильников. Из-за того, что окна были закрыты тяжёлыми шторами с золотым шитьём, изображающим японского дракона, Джон не знал, какое время суток сейчас за окном, да и есть ли там вообще жизнь. В последнее время он вообще стал не уверен, стоит ли эта жизнь того, чтобы что-то знать о ней.
Джон мог позволить себе особо не интересоваться всем тем, что происходит за стенами Дакоты. Из таких маленьких удовольствий теперь и состоит его личная жизнь, что так непохожа на ту, которая подобно рыночной торговке кривляется на разные голоса за толстыми стенами его жилища, выходящего окнами на Центральный парк.
Впрочем, таких удовольствий у него осталось совсем немного. Мармеладное желе на фарфоровом блюдечке, крепкий кофе и, конечно, сигарета по утрам. А с тех пор, как окончилось судебное разбирательство по иску Пола, и были разблокированы счета Beatles, утро у него теперь бывает, когда он захочет.
Правда временем года он управлять не может. Поэтому в Нью-Йорке сейчас лето. Самое поганое время года. Потому что летом сквозь толстые стены Дакоты в эту спальню проникает депрессия. Она проникает в его душу, сворачивается там кольцами и лежит до поры до времени. А потом лениво расправляет кольца и тогда спасение только в одном.
Джон не любит лето ещё за то, что оно хуже любой девки-динамистки. Целый год оно манит, что-то обещает, завлекает какими-то неясными надеждами… На что? Когда у тебя сто пятьдесят миллионов долларов на счету, и ты познал мировую славу – в какую сторону может меняться жизнь? Понятно, что только к худшему. Задачка для слабоумных.
Ещё у него есть не то, чтобы мечта… А так, скорее фантазия, вполне безобидная. Он часто представлял себе лицо Йоко, обрамлённое чёрными волосами, заострившиеся в последнее время скулы, и в эту скулу он бьёт левым хуком. Почему-то только левым, и только хуком. Не апперкотом, не джебом, не свингом, а размашистым хуком. Представлять это почему-то доставляло ему удовольствие. Вместе с мармеладом, сигаретой и чашечкой кофе.
На тумбочке, стоящей у изголовья, мягкой трелью проворковал телефон. Джон повернулся на бок и снял трубку.
– Алло, – пробормотал он.
– Джон, – это я, – послышался из трубки резкий голос Йоко.
– С добрым утром, Йоко, – бесцветным голосом сказал Джон, стараясь не выпадать из сонного тумана.
– Сейчас девять часов вечера! Ты что, спал?
– Да, а что? Ты где?
– Я буду через полчаса. У меня есть новость. Мне в студию звонил Пол.
– Пол? – вырвалось у Джона, – что он хотел?
– Нам нужно поговорить, – сказала Йоко и повесила трубку.
Джон сел в кровати, взял с тумбочки пачку «Gitanes» и закурил. Через некоторое время он встал и нетвёрдой походкой прошлёпал к огромному сундуку с надписью «Ливерпуль», стоящему в ногах кровати. Открыв крышку, он долго разглядывал содержимое сундука, потом извлёк оттуда гитару «Сардоникс» и подключил её к синтезатору. Затем он опять лёг в кровать, потушил сигарету о дно малахитовой пепельницы и, уставившись в потолок, взял несколько аккордов. Комната наполнилась космическими звуками, издаваемыми «Сардониксом».
