Мы все рождаемся одинаково богатыми. Прорвавшись к свету и издав первый крик, получаем одинаковое приданное – ЖИЗНЬ. Но не странно ли, что пройдя свой отрезок, выполнив личные нормативы, мы ее, свою Жизнь, кладем на плаху, как расплату за все содеянное?
****
Жан Гай молчаливо подпирал дверной косяк, пока в комнате была невообразимая, паническая неразбериха. Плачь, крики…, запах смерти. Картина не из приятных, а он не мог сказать и слова поддержки, в спину ему, в который раз, родная мать, вонзила нож безразличия. Ровно минуту назад он поднялся к ним на этаж, поговорить, разработать дальнейшие действия, а в лицо ему ударил холодный порыв ветра, от не закрытого окна. Пустота и тонкий конверт, с надписью «моему сыну, Жану». Он взял его, скомкал, хотел бросить на догорающие угли камина, даже не открыв, но не прошел к нему, а попятился, закрыл дверь, как оказалось, вместе с ней закрылась и маленькая дверка в его душе, связывающая его с родителями. Он уже не сердился, не пытался им позвонить, чтобы высказаться или выслушать извинения от отца, мать бы не соизволила с ним даже поговорить, он просто вычеркнул их из своего сердца. Оставив к отцу только жалость и благодарность за все годы, которые тот провел с ними, выбрав между властной женой и ими: сыном, внуками, семьей. Но это было давно, в другой жизни, в той, которая осталась за закрытой дверью.
Тяжело ступая, забыв о письме, которое все еще сжимал в кулаке, он подошел к комнате, где уже много дней лежала в коме девятнадцатилетняя девушка, приемная дочь детей, прикрывшая его своим стройным телом, от предательской пули сородича. Эта девочка спасла ЕГО и ее БОЛЬ была самым ВАЖНЫМ для него, самым ЗНАЧИТЕЛЬНЫМ. Взялся за дверную ручку, с крохотной надеждой, что сейчас, в этом длинном коридоре он оставит всю подлость, предательство и будет только их. Он будет принадлежать душой и телом только тем, кому дорог, кому нужен, кем любим и кого он, Жан Гай, уже признанный глава рода бессмертных, обожает и боготворит…
Судьба оказалась благосклонной. Создатели, в очередной раз, подарили ему больше счастья, чем родная мать. Жан безумно был счастлив и неизмеримо весел. Они побороли еще один барьер, поставленный на их жизненном пути смертью.
– Валерия жива! – ликовал он и повторял довольно долго, не только себе или жене, но и всем домочадцам. Он знал, какое это счастье – не терять близких, родных и дорогих людей. Знал и ошибался, что никто, так как он, не знает подобных потерь. Жизнь, такая каверзная штука и не спрашивает о возрасте, подсовывая тебе все новые и новые испытания, до тех пор, пока однажды ты не сорвешься. Пока не поймешь, что больше нет сил, пока не пустишь все по течению, плывя к своему финишу.
Вилен смотрела на него, улыбалась, прекрасно понимая всплеск эмоций, и не могла понять, как так получается, что чужой ребенок ему дороже собственных родителей? В их с ней отношениях все отлично, он ее и никто не вмешивается с нравоучениями, подсказками, дельными советами. У них полнейшее взаимопонимание, но должно же быть у него сыновнее чувство? Неужели так трудно взять трубочку, нажать запрограммированную кнопку и сказать им, отцу и матери, что девочка пришла в себя, что она обязательно выздоровеет.
Не сдержалась:
– Ты не хочешь позвонить отцу?
– Эд позвонил, я слышал. – отмахнулся Жан.
– Раз так, давай выспимся. – заявила она и ушла, так и не поняв его…
