I
Площадь перед отделом милиции города Краснодона знавала времена и получше. При Союзе по выходным здесь часто собирался народ: выступал оркестр, награждали отличившихся сотрудников, шумно отмечали праздники, а порой и провожали лучших людей в последний путь. Сейчас на площади толпились тысячи злых и беспомощных людей. Большей частью, конечно же, это были шахтеры. Пришли и женщины с детьми, на задних рядах – местные старики и старухи.
От возможного штурма людей останавливали четверо сотрудников с автоматами в руках, стоявшие на крыльце отдела. У них был четкий приказ: в случае прорыва открыть сначала предупредительный огонь в воздух, а потом… Про «потом» им никто ничего не сказал – даже представлять не хотелось.
– Или вы сейчас снимаете оцепление с банка и мясокомбината, или будем брать штурмом! И отдел ваш в том числе! – заявил седой мужик лет шестидесяти. Он здесь был за главного, хотя слышали лидера едва ли первые три ряда толпы.
Галерка, зная, что там, впереди, свои, что они ерунды не скажут, поскольку горой стоят за всех, громко поддерживала, когда в «партере» нарастал одобрительный гул.
Мужик повернулся лицом к фасаду здания и закричал в сторону второго этажа, где было приоткрыто окно:
– Давай сюда начальника! По-мужски говорить будем!
К тому времени краснодонские шахтеры не получали зарплату уже семь месяцев. И депутаты к ним из Киева приезжали, и министры с заместителями, и профессора всякие. В Молодогвардейске из «Линкольнов» пересаживались в «Таврии», надевали ватники и шапки-ушанки, чтобы не вызывать вопросов, и шли в народ. Говорили, обещали, но на самом деле лишь тянули время. Уезжали освистанные, порой даже спасались бегством.
Но работяги всё равно терпеливо верили всем елейным речам, выкручивались как могли. А сегодня вспыхнуло: обезумевший от нищеты и тяжелейшего труда шахтер Николишин с утра и с дикого самогонного похмелья загубил жену и сам расстался с жизнью. Никаких записок не оставил, да оно и не требовалось. Ровно на той же грани находилась большая часть местных мужиков. Всего за последние полгода в Краснодоне зафиксировали семьдесят самоубийств.
Весть о случившемся разнеслась по окрестностям уже к полудню. И когда добралась на глубину восемьсот метров, именно там – во тьме и угольной пыли – как искра, родилась мысль: пойти и взять свое. От забоя к забою, от шахты к шахте эта искра разгоралась всё ярче. И когда дневные смены кончились, абсолютно все, кто поднялся наверх, отправились на ту самую площадь – к зданию милиции. В это же время, узнав о майдане, со всех уголков поселка стекались туда и простые жители. Никакого общего руководства у этой пролетарской ненависти сперва не было – галдели, возмущались, что-то кричали, вздымая кулаки над головами. Так прошло около часа, пока между толпой и милиционерами не встал тот самый седой мужик.
Это был Игнатич, уважаемый всеми шахтер, отдавший работе и свои годы, и свое здоровье. Дома у него лежала парализованная жена. Чтобы хоть как-то вдвоем прокормиться, за последние полгода Игнатич распродал всё, что в доме можно было продать. Специально для этого по выходным ездил в Луганск, потому что в самом Краснодоне таких продавцов было на каждом углу.
Игнатич крикнул:
– Нам всё это уже вот здесь! – И показал двумя пальцами вилы у горла. Затем обернулся и озвучил свой и общий ультиматум.
Разговоры о том, чтобы в прямом смысле разграбить банк, шли последние пару месяцев. То же самое обсуждали и про мясокомбинат, на котором официально, кроме синих куриных лап, давно ничего не было. Но молва разносила по городу слух, что есть там всё же опечатанные морозилки, доверху забитые мясом для партработников и начальства разного уровня.
