В узкое зарешечённое окошко школьного карцера было видно только небольшое пространство возле дровяного склада. И для того чтобы полюбоваться этим простым и унылым видом, Фрину надо было немного подпрыгнуть, уцепиться за прутья решётки и подтянуться, что тринадцатилетнему пацану было не так-то и просто сделать.
В небольшой, четыре на четыре шага, камере ничего не было, кроме сделанного из того же магического мрамора, из которого была построена и сама школа, широкого выступа вдоль левой стены, на котором могли спать провинившиеся ученики.
Фрин услышал, как лязгнул засов соседней камеры.
– Не проголодались ещё, Крес? Вот ваш завтрак.
Голос Цадия, пожилого угрюмого раба госпожи Кары, их школьной директрисы, звучал сочувствующе – раб жалел всех учеников, которым выпадало какое-нибудь наказание, хотя именно он по приказу своей хозяйки выполнял, помимо обязанностей дворника, ремонтника и истопника, ещё и должности тюремщика и экзекутора.
Сочувствие к ученикам не мешало ему относиться и к последним обязанностям всегда ответственно – свою хозяйку он не столько боялся, сколько уважал, и все её поручения выполнял добросовестно.
Впрочем, такое же уважение к госпоже Каре было и у учеников школы. Всегда выдержанная, одинаково требовательная ко всем своим воспитанникам, независимо от их происхождения, она не выделяла из них любимчиков. Хотя Фрин подозревал, что по отношению к нему она более снисходительна, пусть внешне это никак и не проявлялось.
Тем не менее Фрин был уверен, что если бы в драке с Кресом участвовал кто-нибудь из других учеников, а не он, то стоянием коленями на горохе и карцером на сутки наверняка бы не обошлось – в столярной мастерской у Цадия, в высокой плетёной корзине рядом с лавкой, всегда были наготове свежие розги.
– Так и Фрин ждёт свой завтрак, – бормотал раб, открывая запор двери в его камеру. – Вот ешь, – сказал он, входя и доставая из-под крышки большой корзины глубокую тарелку, флягу и свёрток. – Обедать будешь, я слышал, уже в госпитале.
Одной из причин особого отношения к нему директрисы, как предполагал сам Фрин, было то, что он, будучи хоть и не сильным магом, сумел освоить заклинание исцеления. А другой причиной то, что он не отлынивал ни от занятий, ни от вечерней работы в госпитале, где он помогал лекарям, не обладавшим магическими способностями, лечить больных и раненых.
Пусть он и не обладал такой огромной магической мощью, как у графини Ули ри Шотел, но магия есть магия, даже слабая, как у него, она вытаскивала из объятий смерти, казалось бы, совсем безнадёжных пациентов.
Жаль, что скидок в учёбе ему за это никто не делал, да и за плохое поведение по головке не гладили.
– Крес! – крикнул он в открытую рабом дверь, когда тот выходил из камеры. – Ты меня прости за вчерашнее. Я сам не знаю, чего так разошёлся.
– Это ты меня прости, Фрин, – глухо раздалось из-за закрытой двери камеры товарища, – и спасибо, что исцелил синяки, которые сам и поставил.
– Вот молодцы какие, – похвалил их Цадий, закрывая на засов дверь. – Тока лучше бы вы вчера друг дружке морды не били, – добавил он, уже удаляясь по коридору. – В следующий раз, чую, хозяйка точно вас на лавку ко мне отправит.
Голодом в карцере не морили и даже порции тут были не меньше, чем в школьной столовой. Фрин свернул тюфяк, лежащий на мраморном выступе – не только голодом морить, но и портить здоровье провинившихся школьников спаньём на холодном камне никто не собирался – и разложил принесённую еду.
Здесь, не в общей школьной столовой, а в одиночестве, он вдруг вспомнил, как первый раз в стенах школы наелся до отвала, и как директриса ругала Лидору, повариху, когда ему стало плохо от переедания.
