Пролог, который вполне мог бы стать эпилогом
Я стоял возле окна на кухне и прижавшись лбом к холодному стеклу провожал взглядом хлопья отчаянно-белого снега, кружащиеся в полутемном небе. Сильные снегопады – как говорят тут – «зима огрызается напоследок» – дело не такое уж и редкое в этих краях. Последний гордый выпад зимы. Чтоб помнили. Чтоб не забывали о том, что рано или поздно все вернется на круги своя.
А весна, смиряясь с тем, что зима еще и властвует в воздухе, наполняя его последними снежинками, на земле уже медленно, но верно вступает в свои права, превращая красивые белые хлопья в слякоть, противно хлюпающую под ногами.
Снег не сойдет еще долго. Еще около месяца он будет медленно таять на городских улицах. Грязный… серый… ноздреватый… он будет вызывать у прохожих жалость, граничащую с брезгливостью и легкую тоску по ушедшим новогодним праздникам. Легкую тоску – потому что теплый весенний воздух уже наполняет души и сердца людей предчувствием грядущего лета. А ЛЕТО – здесь праздник само по себе. Потому что в том месте, где сейчас мы живем, хорошее теплое лето – большая редкость. А теплой весны просто не существует. Оттого и День Весеннего Равноденствия здесь никто не празднует. В этом мире он всего лишь обычная метеорологическая точка. Зарубка, сделанная человеком на древе познания окружающего мира.
Неохотно оторвавшись от завораживающего снежного вихря, я присел за стол и растер ладонью занемевший от холода лоб. Голова слегка болела – напряжение прошедшего дня медленно угасало, и уже накатывались первые волны усталости.
Часы на холодильнике равнодушно отсчитывали минуту за минутой. Я вдруг поймал себя на том, что уже довольно долго не свожу взгляда с секундной стрелки, даже не пытаясь понять который теперь час. А между тем время приближалось к семи часам вечера. Пора. Или почти пора. Сейчас увижу.
По дороге в спальню, я заглянул в ванную. Из аптечного ящика достал упаковку «Анальгина», выдавил из фольги таблетку. Подумал, выдавил еще одну. Запил их водой прямо из крана, даже не поморщившись. Подумать только, а ведь лет пять назад от глотка такой воды меня бы стошнило. Все-таки Тиеднель был прав – людская живучесть и приспособляемость сродни крысиной всеядности. Невесело усмехнувшись своему отражению в зеркале, я вышел в коридор.
По моим подсчетам, от последнего укола она должна была проспать как раз до захода солнца. А даже если и проснется немного раньше, все равно будет слишком вялой, чтобы начать скандалить всерьез. Хотя… какое там «всерьез»…Даже если она просто молчала, ненависть, горевшая в ее глазах в эти минуты, сводила меня с ума.
Затаив дыхание, я приоткрыл дверь и прислушался. Ничего. Тишина и ровное дыхание. Спит? Стараясь двигаться неслышно, я подошел к большой кровати, на которой будучи прикованной к ней по рукам и ногам в полузабытьи лежала женщина, которую я любил больше жизни.
Она была красива. Но назвать её красивой – означало не сказать о ней ничего. Те, кто порой восхищенно называл ее красоту небесной, даже не догадывались, насколько близко они были к истине.
– Гена, ты здесь?
(видимо я двигался недостаточно тихо)
– Да, маленькая, ну как ты?
– Хорошо, – голос у нее еще слабый, видимо пришла в себя буквально перед моим приходом, – подойди сюда.
Я подхожу ближе и сажусь на краешек кровати. Она пытается поймать мой взгляд, потом в изнеможении закрывает глаза.
– Я не слишком тебя… – она запинается, подбирая слово, – обижала?
