Стоит подуть летнему ветру, как я слышу шепот цветов и шелест листвы в лесу и снова вижу порхающих птичек и резвящихся рыбок в воде. Но я сразу же вспоминаю и зиму, когда под порывами холодного ветра мечутся и стонут голые ветки деревьев и скребутся о стены домов-сараюшек, отчаянно цепляющихся за крутые склоны гор этой местности в Западной Виргинии, которую жители называют Уиллис.
Ветер в Уиллисе не просто дул – он так стонал и кричал, что люди с тревогой поглядывали наружу сквозь грязные стекла маленьких окон. Жизнь в здешних местах – это постоянная нервная встряска[1], особенно когда в тон ветру завывают волки или кричит рысь и все лесное зверье вырывается на простор. Здесь часто исчезала домашняя живность, а примерно раз в десять лет иной ребенок забредал куда-нибудь – только его и видели.
Особенно хорошо мне запомнилась холодная февральская ночь накануне моего десятилетия. Я лежала на продавленном тюфяке, брошенном на пол рядом с печкой, ворочаясь и вздрагивая всякий раз, как слышала волков, воющих на луну. Со сном мне не повезло: он был очень неглубоким, так что я просыпалась от малейшего шороха. К тому же в нашем домике, стоявшем на отшибе, любой звук усиливался. Бабушка с дедушкой храпели. Отец, придя домой пьяным, вечно натыкался на мебель и спящих на полу, пока замертво не валился на скрипящие пружины медной кровати. Мать просыпалась и начинала громко ругать его визгливым голосом за то, что отец опять засиделся в Уиннерроу, в своем «Ширлис плейс». В то время я и не подозревала, чем же этот «Ширлис плейс» так плох, коль всякий раз после отцовского похода туда возникает ссора.
Сквозь пол в нашей хижине, с зазорами в полдюйма между криво уложенными половицами, проникал не только холодный воздух – раздавалось похрюкивание спящих свиней, рычание собак, шипение и мяуканье кошек и другие звуки прочей живой твари, находившей себе приют под домом.
Вдруг до меня донесся звук совсем иного рода. Кто это двигался там, в темноте, едва озаряемый красноватым светом печи? Приглядевшись, я узнала бабушку. Сгорбившаяся, с распущенными седыми волосами, она была похожа на ведьму, неслышно крадущуюся среди поленьев. Исключено, чтобы она пробиралась к выходу по нужде. Ей единственной разрешалось пользоваться в таких случаях ночной вазой. Всем же остальным приходилось бежать ярдов за двести.
Бабушке было лет пятьдесят пять. Хронический артрит и тьма других неустановленных болезней превратили ее жизнь в сплошную муку, а из-за отсутствия большей части зубов она выглядела вдвое старше. В свое же время, как рассказывали те, чей возраст позволял им хорошо помнить ее, Энни Брэндиуайн была королевой красоты в здешних горах.
– Пойдем-ка, девочка, – хрипло прошептала бабушка, положив свою костлявую руку мне на плечо. – Будет тебе плакать по ночам. Думаю, когда ты узнаешь правду о себе, для тебя наступят новые времена. Пошли сходим с тобой кой-куда, пока твой папочка не проспался. А вернемся, так к тому моменту, как он проснется и начнет махать кулаками, у тебя в душе будет утешение.
Она вздохнула, как ласковый южный ветер; ее волосы прошелестели, пощекотав мое лицо, словно мимо меня пролетел добрый дух.
– Ты хочешь сказать – пойдем на улицу? Бабушка, там же жуть как холодно, – ответила я ей, а сама тем временем уже влезала в изношенные ботинки Тома, великоватые для меня. – Мы ведь недалеко пойдем, да?
