С бодрым, задорным свистом подходил Михайла к воротам Москвы. Он бы и сам не мог сказать, с чего ему вдруг весело стало. Как будто ничего веселого не случилось. Дмитрий, на кого он так надеялся еще со времен Болотникова, оказался вовсе не царем, не царских кровей. Ляхи его прогнали, а сами стояли под стенами Москвы. Михайла еле ушел из Тушина и теперь подходил к Москве, где сидел ненавистный ему Шуйский. Тут бы, кажется, впору плакать, а у него вот сердце играет, и ноги так и несут к Москве.
И чудней всего, что когда они со Степкой вошли в городские ворота, где как будто и караула не было, со всех сторон бежали люди, тоже веселые, радостные.
«Не вовсе, видно, оголодали, – подумал Михайла, – ишь как прытко бегут! И куда это они поспевают?» удивлялся он.
Спрашивать Михайла не стал.
– Сами разберемся, – отвечал он на вопросы Степки.
А куда бежали, – не понять. Не к Кремлю словно. Оттуда, наоборот, еще прибывало народу, и все бежали краем города на полночь [На север – Прим. ред.].
Наконец бежать уже нельзя стало. Впереди народу было – не протолкаться. Многие кричали, махали шапками.
– Едет! Едет! – слышались крики. – И войско с ним! Батюшка наш! Солнышко красное! Михайла Василич! Дождались-таки! Прогонит теперь ляхов! Куда им против его!
Тут только Михайла сообразил, что за праздник по Москве. Это, стало быть, Михайла Васильевич Скопин-Шуйский возвращается из Новагорода, куда он ходил переговариваться со шведами.
Скопина-Шуйского Михайла давно знал. Кабы не Скопин, они с Болотниковым, может, когда еще Москву бы взяли и Шуйского Ваську прогнали, а Дмитрия Ивановича царем посадили. Михайла на минуту задумался.
«А, может, и зря его царем сажать? Мужицкая воля ему, видать, вовсе ни к чему. Да еще поляков он за собой привел бы. У Болотникова про поляков и думы не было. А дело-то, выходит, ишь как замутилось. Волю, понятно, первей всего добывать надо, – то Иван Исаич правильно говорил. Но тоже и ляхам поддаться – последнее дело. Провались они все в преисподнюю, как тот, под Нижними Котлами!»
В это время крики усилились. Толпа вынесла Михайлу со Степкой чуть не к самым Сретенским воротам. В ворота въезжали всадники, и впереди всех молодой воин в блестящей кольчуге, с небольшой русой бородкой и выбивающимися из-под шапки русыми кудрями – как раз такой, каким Михайла представлял себе, когда шел в Тушино, Дмитрия Ивановича. Только тот оказался вовсе не такой – черный, скобленый.
«Этот хоть русский», подумал про себя Михайла и невольно тоже скинул шапку и замахал над головой, а глядя на него, замахал шапкой и Степка. «Этот хоть ляхов собачьих прогонит», решил Михайла.
Михайла сейчас больше всего думал о поляках. Очень уж ему хотелось хорошенько отплатить им за все их издевки над русскими мужиками и казаками и над всеми русскими людьми. Он от души подхватил радостные крики толпы.
– Солнышко ты наше красное! Надёжа наша! Ослобони Москву! Прогони чертовых ляхов! С голоду подыхаем. Подвозу нет. Все в Тушино волокут, сучьи дети!
– Гляди, гляди, – зашептала рядом с Михайлой какая-то старушонка, подымая к небу слезящиеся глаза, – вон, вон сокол! А ниже, гляди, воронье разлетается. То он, сокол наш ясный. А воронье – ляхи проклятые! Мотри, кричат, падаль! Чуют свою погибель. Расшвыряет он их, как сухой ковыль.
Михайла поднял голову. Высоко в голубой пустыне парил сокол, а над церковными главами беспокойно носились и каркали вороны.
Скопин-Шуйский, радостный, веселый, кланялся на все стороны, медленно продвигаясь к Кремлю.
Михайла смотрел вслед проходившим за Скопиным отрядам стрельцов. «Чего же это царь-то ихний, Василий, не встречает войско? – вспомнилось Михайле. – Скопин-то, сказывали, царю племянником приходится».
