Дамир.
Я редко смотрю в окно, на изрядно надоевшую картинку. Она стоит перед глазами, даже когда я жмурюсь. Темно-зеленый бархат полей, шелк горной реки, сине-серая кромка неба, торчащие вершины гор и растопыренные пальцы сухих, пыльных деревьев.
Солнце любопытно осматривает мою землянку, подсвечивая глиняные стены. Где-то блеют овцы, а летний ветер несет запахи свежей травы и дыма. Совсем скоро придет Айшат. Тихонько кивнет, отведет взгляд и поставит миску с кашей на пол. Я подползу ближе, отчего толстая грязная цепь, облепляющая мои щиколотки, противно звякнет. Возьму ложку из ее дрожащих рук и подниму глаза. Жадно впитаю ее внимание, потому что все время быть одному мучительно. Я не решусь спросить ее, что происходит в мире. Порой мне кажется, что язык атрофировался. Или прилип к небу. И голос изменился…
За год я превратился в зверя – озлобленного, худого и избитого… Странно, что я до сих пор не сдох.
Чтобы не одичать окончательно, я считаю в уме. Перебираю в памяти стихи или сочиняю новые. Мне ничего не дают – книг или карт. Я живу хуже опасного заключенного. У меня вечный карцер. Еще немного, день, неделя или месяц, и все закончится… Я умру. Кожа саднит от гниющих ран, сердце болит и сбивается с ритма, изо рта воняет, как у хищника. Мне не дают мыться, чистить зубы и стричь ногти. Мои волосы свисают к поясу, спутанная, сальная борода опускается к груди. Нет ни одного участка в моем теле, который не болит. И худшего наказания трудно придумать.
Три, два, один… Она подходит. Всегда в одно и то же время, я выучил его наизусть. Когда солнце заползает в землянку, а потом в ужасе покидает ее, ко мне приходит Айшат.
– Доброе утро, – произносит она.
Это что-то новенькое. Обычно она кивает. Отводит взгляд и стремится побыстрее убежать.
Я раскрываю сухие окровавленные губы и выдавливаю хрипло:
– Доброе. Что-то…кхе-кхе… случилось? Меня решили казнить?
– Много говоришь. Ешь. Тут каша и вареное мясо.
– Мясо? – хмурюсь я и тотчас морщусь.
Кожа лопается от сухости. Ее поверхность рассекают кровавые тоненькие струйки. Наверное, мясо я не смогу прожевать – десны кровоточат от недостатка витаминов, несколько зубов шатаются.
– Да. Ильдар заколол барана, я сварила на рассвете.
– А… Ты разрешения спросила?
– Да. Хозяин позволил. Поешь, а потом пойдешь в баню.
– Я смотрю, условия моего пребывания повысили до…хм… двух звезд? Мясо и баня это…
– У нас сегодня гости. По твою душу.
Я хочу мяса. До дрожи в поджилках хочу съесть нормальную еду, но не могу… Живот скручивает болезненный спазм, когда в пустоту желудка падает кусочек. Пытаюсь принять удобное положение и жру привычную, надоевшую кашу.
– Ну… Как хочешь, – хмыкает Айшат. – Забирать?
– Оставь, – шиплю, скривившись в болезненной гримасе. – Я попробую еще раз. А кто едет?
– Не велено говорить. Приказано помыть, побрить и подстричь.
– О…
– Будешь как новорожденный младенец.
Она улыбается, очевидно, посчитав свое сравнение остроумным, а я словно проваливаюсь в ушат воспоминаний. События, о которых я себе запрещаю думать… Видела бы меня сейчас Агата – грязного, вонючего, полуразложившегося живого трупа. Она любила меня нюхать… Целовала ради самих поцелуев. Потому что доверяла самое дорогое. А я все просрал… Мне не хватило всего дня, чтобы спрятаться в безопасном месте. Все, что я успел – подкинуть в ее квартиру деньги и фигурку кавказской женщины с кувшином. Мне пообещали защиту от притязаний Босса, а на деле подставили… Вывезли куда-то в кавказский аул и приковали цепями к земле. Почему не убили, как Сидора, не понимаю? Я ведь тоже хотел докопаться до истины. И я представлял для них куда большую угрозу, чем Сидоренко. А, вспомнил – им надо было повесить на него преступления Бейла. Только какое отношение секретное подразделение имеет к работе следкома? Никакого, правильно. Значит, старого козла убил кто-то другой. Тот, кому его смерть была до черта выгодна.
