Серое небо низко висело над головой. Промозглый южный ветер покачивал голые ветви берёз, изредка попадавшихся по дороге. Грязный по-весеннему снег осел и слежался, человеческая нога в него почти не проваливалась.
По узкой просёлочной дороге понуро брела отощавшая за зиму лошадёнка, впряжённая в ветхие сани, уже давным-давно отслужившие свой век. На охапке сена сидел бородатый пожилой мужчина в драном полушубке, подпоясанном куском верёвки. Позади него устроилась молодая женщина в солдатской шинели и шапке-ушанке, рядом лежал тощий солдатский вещмешок.
– Да, соседка, – нарушил затянувшееся молчание мужчина, – крепко тебе повезло, что на меня наткнулась, топала бы ты сейчас эти пятнадцать километров пешком… Какой сейчас транспорт? А никакого, когда-никогда мужичок, вроде меня, на лошадке по своим делам проедет, и опять пустота… То ли дело было, когда немца гнали, наши на запад шли… Мать чесна! Машины, танки, видимо-невидимо… А потом прошли, и тихо стало, как вымерло всё вокруг… Ты, может, там, в окопах, выучилась, козью ножку крутить, а? Закуришь?
Нет, спасибо, – улыбнулась ему женщина. – Не выучилась, не курю.
Ну ладно, тогда я один закурю. Он вытащил кисет, вышитый какими-то замысловатыми цветочками, кусок газеты, оторвал от неё, всыпал туда щепоть табаку, скрутил, послюнявил край газеты, склеил козью ножку, всунул в рот, потом с надеждой посмотрел на свою попутчицу:
– А, может, у тебя спички есть, а? Не охота, понимаешь, с кремнем возиться…
– Да, да, – очнулась от своих дум женщина, – есть несколько коробков, один я вам дам, – она развязала вещмешок, порылась в нём, вытащила коробок и подала ему.
– Вот спасибо, вот спасибо, милая, – несказанно обрадовался мужик. – Это ведь, по нынешним временам, цельное богатство! – Он прикурил, с наслаждением затянулся, так, что у него в груди даже заскрипело.
– Как войну пережили, дядя Август? – Спросила она.
– Да не знаю даже, как и ответить тебе, дочка, – нахмурился он. – Старуха моя жива, правда на ноги слабая стала, так колени ей другой раз ломит, что ратунку кричит… Старшего моего немцы расстреляли, он в партизанах был. Ушёл, однажды в разведку, выдала какая-то шкура, сцапали его… и расстреляли, – он закашлялся, проглотил комок в горле. – Янка недавно письмо прислал, из госпиталя, пишет, что ранен в ногу, но уже всё хорошо, поправляется. А так, что ж, можно сказать, что ещё повезло, хату нашу не спалили, зерно схоронили, да и картошка в яме осталась цела, теперь жить будем, не пропадём, лишь бы год урожайный был, коровёнка есть, да и не безлошадный, – показал он на лошадь.
Стал накрапывать мелкий дождик. Поскрипывали полозья на снегу. У женщины затекли поджатые под себя ноги и она свесила их с саней, накрыла ноги полами шинели.
– А ты, значит, в тягости? – Опять нарушил молчание Август. – Замуж там вышла?.. Или, может, офицерик какой побаловался? – Бросил он намётанный глаз на её округлившийся живот.
– Замуж вышла, дядя Август. Муж ещё воюет, а мне, вот, пришлось домой добираться.
– А что ж, и правильно, – одобрительно мотнул головой Август.– Немца вот-вот прикончат, мужики домой возвернутся… Для семьи дети – первое дело… Как же без них, без детей? – Он ещё что-то там говорил, но она уже не слышала его, незаметно наплывшая дремота погрузила женщину в сон.
– А откуда он, мужик-то твой? – Спросил Август и, не дождавшись ответа, повернул к ней голову. – Ишь ты, бедолага, умаялась, поди… Нелегко по нынешним временам домой-то попасть, – пробормотал он себе под нос.
Лошадёнка всё так же размеренно переставляла ноги, поскрипывали полозья, накрапывал дождик. Женщина, привыкшая за четыре года фронтовой жизни спать в любом положении и при первой возможности, незаметно привалилась плечом к спине Августа и тихо посапывала.
