Улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.
В. Маяковский
Одним из самых поразительных открытий, свершившихся в последние десятилетия, стало открытие множества Россий. О другой России (отнюдь не об оппозиции) заговорили давно, уже в первой половине 1990-х годов. Россия «русскоязычных» жителей бывших советских республик и Россия российских регионов, Россия потерянная и Россия криминальная. Да, много еще разных скрытых стран и народов, проживающих на одной территории. Эти «разные страны» под влиянием ветров демократии стали обретать голос, стали спорить и решать на самых разных площадках, от площадки перед поссоветом до Верховного Совета последнего созыва.
Голоса эти были отнюдь не благозвучным пением ангелов грядущей демократии. Гораздо чаще они были грубыми, хриплыми и мало похожими на выступления европейских парламентариев. Но у них было одно важнейшее достоинство: они были голосами России, ее разных и очень разных жителей. За невнятность этих голосов стоит сказать спасибо артикуляторам общественного мнения, которые в тот момент артикулировали что-то совсем иное. При этом были искренне удивлены, когда оказалось, что артикулировали они не интересы старой или новой власти, не хриплые голоса «почвы», а выдуманный, вымечтанный ими объект.
Правда, потом, под победный грохот выстрелов по Белому дому в 1993-м, разговоры о разных Россиях отошли несколько в сторону, переместились из жизни в «исследование жизни». Так часто случается: когда нечто исчезает из жизни, его непременно начинают исследовать, реконструировать и толковать. В рамках регионалистики и изучения проблем федерализма, в рамках антропологических и этнографических штудий эти разговоры продолжались. Но продолжались они главным образом в академических аудиториях, в минимальной степени затрагивая толщу публичной речи, сознание основной массы жителей. Точнее, шел более или менее быстрый процесс вытеснения этих разговоров из легального и общего пространства в резервацию, ставший особенно стремительным в текущем столетии.
Да и сами эти разговоры были отнюдь не простыми, даже на уровне попыток научного описания. С одной стороны, ученые видели гигантские различия в образе жизни, типах хозяйствования, климате, кулинарных особенностях, эстетических пристрастиях, вплоть до цвета глаз и волос жителей Калининграда и Владивостока, Краснодара и Архангельска. С другой стороны, попытка их как-то объективировать чаще всего с треском проваливалась. Массовые опросы, контент-анализ прессы, да и статистические данные вполне укладывались в общую картину. Выламывающиеся из картинки элементы существовали на периферии смыслового поля.
Причина в целом достаточно очевидна. После расстрела парламента в 1993 году различия разных частей России уходят в тень. Они простирались в широких пределах от особенностей двойной бухгалтерии и устного найма до специфики криминальных крыш, разборок, властной дистрибуции, организации бизнеса и социального взаимодействия. Но многочисленные исследователи нашего «неформального всё» были сосредоточены более на фиксации несовпадения формальных принципов и неформальных правил. Веселая неформальность казалась важнее и интереснее, нежели описание ситуации, где неформальное и формальное слиты воедино. В результате реальность российской «живой жизни», точнее реальности, осталась несказанной. Важно и то, что в силу особенностей, о которых пойдет речь в книжке, она (реальность) и не особенно стремилась быть сказанной.
Эти очень разные, но главным образом неформальные отношения персонифицировались в фигурах «региональных баронов» – губернаторов 1990-х годов. Тех самых, которые «перегибы и произвол на местах». Тех самых вполне самовластных владык. Но при всем их могуществе в легальной и легитимной сфере они были только чиновниками, правда, всенародно избранными, то есть по уровню легитимности равными, скажем, президенту страны. Практически, будучи «императорами в своем королевстве», эти «императоры» оказались так и не способными создать легальный легитимизирующий дискурс. Достаточно тонкие и по-своему изящные попытки создать такой язык
