Знаменитое очарование Парижа уже начало блекнуть. Сколько лет они говорили о том дне, когда победят Бонапарта и с триумфом войдут в этот город городов? Когда их сапоги тонули в грязи Испании, а провизия постоянно задерживалась и пустые желудки присыхали к хребту, разговор о красотах Парижа облегчал души.
Но после пяти дней непрерывных холодных проливных дождей все мысли обратились к одному: когда же Веллингтон прикажет войскам возвращаться в Англию?
Там тоже наверняка дождливо, но, в конце концов, это же добрый английский дождь!
Однако капитанам Рафаэлю Дотри и Фитцджеральду Свейну вряд ли придется вместе с толпой солдат грузиться на корабли, направляющиеся в Дувр и в другие английские порты. Сегодня днем выяснилось, что они находятся в числе тех, кому поручено через несколько недель сопровождать Бонапарта к его «новой империи» на Эльбе.
Фитц сказал Рафу, что следует гордиться своим участием в такой исторической миссии и, возможно, однажды, усадив своих внуков на колени, они поведают им об этом замечательном событии.
Внуков? Прищурив темно-карие глаза, Раф потребовал, чтобы друг поскорее нашел местечко, где они смогли бы, если повезет, как следует промочить глотку.
Рафа пробирала дрожь: его мундир насквозь промок. Он придвинулся ближе к огню, едва тлевшему в камине трактира, который Фитц отыскал для них, и провел пальцами между прядями своих слишком длинных черных волос, которых давно не касалась рука цирюльника, сомневаясь уже, что когда-нибудь сможет смыть с них грязь и жир, а затем потер щетину на подбородке. Нужно бы найти новую бритву, чтобы выглядеть пристойно, прежде чем явиться завтра утром в штаб, а также чистую рубашку. Да бог с ней, с чистой, лишь бы была сухая.
– Ну-ну, посмотрел бы ты на себя, – ухмыльнулся Фитц. – Съежился у огня, словно старая дева, никогда не знавшая тепла в своей постели. Не подать ли вам плед, чтоб укутать плечи, госпожа Дотри?
– Заткнись, Фитц. – Раф подавил еще один приступ дрожи. Временами ему казалось, что он больше никогда не согреется. – Так где этот добрый эль, о котором ты говорил?
– Слишком много претензий для человека, привыкшего спать в окопах в последние годы. И черт с ним, с этим элем… где здесь сговорчивые мамзели?
Вскочив со стула, Фитц ухватил за плечо хозяина, проходившего мимо их стола:
– Парле ву инглиш, месье?
Толстый, неопрятный трактирщик, вытаращив глаза, на одном дыхании выпалил целую тираду по-французски, и Раф ухмыльнулся в кулак, когда тот обозвал Фитца здоровенным волосатым тараканом.
– Будьте любезны, две кружки вашего лучшего пива и чего-нибудь горячего, что там у вас есть на кухне, – быстро вставил Раф на безупречном французском, бросив хозяину монету, и тот повернул к бару.
– Чертовы лягушатники. Похоже, до них еще не дошло, что мы побили их, а, Раф?
– О, они все понимают и ненавидят нас за это. Я бы сказал, что мы с тобой до сих пор живы лишь потому, что большинство парижан прежде всего винят во всем Наполеона. Я слышал, что сегодня нужно снова усилить охрану, чтобы защитить его от прежних «верных сторонников». Интуиция подсказывает мне, что нам следовало бы устраниться и просто позволить им схватить его. Личный эскорт из тысячи его собственных солдат, в мундирах и с оружием? Зовущих его между собой – ни много ни мало – императором Эльбы? И за это мы сражались, Фитц?
– Верно, слишком уж мы нянчимся с этим недомерком. И вообще, как долго нам придется охранять его? Не то чтобы я очень стремился назад, в Дублин. Сейчас здесь сыро и холодно, однако Париж в отношении уступчивых женщин превыше всех ожиданий по сравнению с Дублином.
– Это лишь потому, что все женщины Дублина уже знают тебя и держатся подальше.
