«Мемфида»[2] подошла к причалу тяжело и грузно.
В ее старом и порядком проржавевшем корпусе не было изящества морской нимфы, скорее она напоминала уставшую и неуклюжую морскую корову, дотянувшую наконец до привычного стойла и удовлетворенно в нем замершую. Герти ощутил, как задрожала под ногами раскаленная палуба. Дрожь эта передалась его телу, от нее приятно и сладко заныли кости.
«Мемфида» качнулась своим неуклюжим, изъеденным океанской солью телом. На берег, разворачиваясь, потертыми шнурками полетели швартовы.
На причале, чудом не сшибаясь друг с другом, сновали портовые рабочие – десятки гибких тел в комбинезонах цвета хаки. Они показались Герти стаей вертких дрессированных обезьян вроде тех, что карабкались по решеткам вольеров в лондонском зоопарке. Суета, многоголосый хор, в котором решительно невозможно было разобрать отдельные слова, мельтешение тел… Но этот хаос был упорядочен, просто по своим, непонятным новичку законам. Не прошло и минуты, как канаты оплели швартовочные тумбы, а с бока корабля свесился длинный язык трапа.
Герти через силу сделал глубокий вдох. Приятное возбуждение сменилось приступом подавленности. Словно это не «Мемфиду», а его самого привязали к острову прочными канатами. Светло-серый сюртук из хлопчатой саржи[3] («Прекрасный выбор для джентльмена в тропическом климате! Немаркая и легко дышащая ткань!») показался тяжелым и неудобным, как рыцарская кираса. Саквояж и чемодан, которые он механически продолжал сжимать в руках все то время, что швартовался корабль, делались все тяжелее с каждой секундой.
– Добро пожаловать в Новый Бангор!
Герти поспешно обернулся. Наблюдавший за швартовкой офицер шутливо отдал ему честь. На рукаве кителя мелькнул знак: кругляш и две линии под ним. Лейтенант? Сублейтенант? Герти никогда толком не разбирался в морских званиях.
– Благодарю, – пробормотал он и, не зная, что сказать еще, на всякий случай добавил: – Прекрасная, кажется, погода?
– Если верить термометру, девяносто градусов[4] с самого утра. Не завидую я здешним курам. Должно быть, они несут готовый омлет, успевай лишь подставлять тарелки…
– Жарковато, – признал Герти, обливавшийся потом, и оттянул врезавшийся в шею галстук.
– Полинезия, – сказал офицер таким тоном, будто это все объясняло. – Привыкайте. Здесь такая погода царит примерно четыреста семьдесят дней в году.
– Но в году лишь триста шестьдесят пять дней.
– Только не в полинезийском, – усмехнулся офицер. – В полинезийском гораздо больше. Здесь время тянется куда дольше, чем на континенте. Тропики.
Не зная, что на это ответить, Герти огляделся.
И первое, что он вынужден был отметить: раскинувшийся в бухте Новый Бангор решительно не походил на те изображения колониальных городов, что прежде ему попадались на открытках и в газетах. Остров не окаймляли рощи кокосовых пальм и песчаные, медового цвета пляжи. Не было видно и крытых тростником хижин, которые в представлении Герти были неотъемлемым атрибутом всякого колониального острова, пусть на дворе и конец девятнадцатого века. Не было даже леопардов, на которых Герти с удовольствием бы посмотрел – разумеется, в том случае, если бы эти леопарды находились на надежной привязи.
Новый Бангор с первого взгляда показался ему огромным и шумным. Рассыпанный по бухте и тянущийся, сколько мог охватить глаз, этот город словно изображал один из районов Лондона, с поправкой разве что на тропический климат и не вполне привычную архитектуру. Он был пестрым, невыразимо пестрым, и Герти подумалось, что город похож на самую настоящую свалку вещей, высыпавшихся через прореху в мешке старьевщика.
