По Конногвардейскому бульвару шли два человека. Один из них – невысокий, грузный, сутулый – был здорово пьян. Это чувствовалось в мутном взгляде его маленьких красных глаз, в излишней, подчеркнутой точности его походки, в мелком подрагивании длинных обезьяньих рук.
Второй – гибкий, высокий, загорелый, с лишенным возраста смуглым сухим лицом – был совершенно трезв, цепок и наблюдателен, хотя эти двое выпили поровну в полутемном подвальчике с нарочито грубыми, стилизованными под простую деревенскую пивную деревянными столами и лавками.
Сутулому показалось мало выпитого, и они решили продолжить у него дома, благо он был холост, что считал естественным для творческой натуры, и жил неподалеку.
Говорил по большей части он – и о том, как трудно в наше время быть Творцом (непременно с большой буквы), и о том, что настоящего Искусства (тоже с большой буквы) никто не понимает, вот разве что ты (он обращался при этом к своему смуглому собеседнику, с которым они познакомились на Невском не более двух часов тому назад и который на всем протяжении их знакомства помалкивал и поддакивал).
Когда выпитого в подвальчике оказалось мало, а деньги предательски кончились, смуглый друг показал спрятанную за пазухой квадратную бутылку «Джонни Уокера», и как-то сама собой возникла мысль зайти на Конногвардейский.
– Все бабы – вампиры, – разглагольствовал сутулый творец, ковыряясь в замке погнутым ключом, – они пьют из нас кровь! Духовную кровь, – уточнил он, – ну ты меня понимаешь. Жениться – это значит поселить в своем доме вампира, который каждый день, час за часом будет пить из тебя духовную кровь…
Справившись с замком, творец пропустил своего нового друга в жилище, напоминающее царящим в нем творческим беспорядком то ли палату для буйных в сумасшедшем доме, то ли лавку старьевщика после чекистского обыска.
– Посмотри, там под столом должны быть стаканы, – сообщил он, закрывая за собой дверь, – или под кроватью…
Но новый друг не искал стаканы. Вместо этого он выбросил вперед правую руку, и при этом из рукава с металлическим щелчком выскочило длинное узкое лезвие.
Творец с большой буквы удивленно уставился на своего гостя и проблеял:
– Ты чего-о… да у меня и брать-то нечего…
Но смуглый гость в полемику вступать не стал, он быстрым аккуратным ударом вонзил свое страшное оружие под ребра хозяину, чуть повернул его в ране и резко выдернул, отступив в сторону, чтобы брызнувшая из раны кровь не запачкала его одежду.
Маленькие красные глазки хозяина помутнели, он глухо и обиженно захрипел и повалился на грязный пол своей мастерской, навеки выбыв из непрерывного творческого поиска.
Смуглый гость переступил через его тело, обошел мастерскую, брезгливо перешагивая через валяющуюся на полу грязную посуду. Наконец он увидел то, что его интересовало, то, ради чего он два часа выслушивал болтовню своего новоиспеченного друга, теперь уже – новопреставившегося, то, ради чего он пришел в эту ужасную берлогу. Спрятав эту вещь за пазуху, он поднял с пола тряпку неопределенного цвета, с омерзением протер ею те немногие предметы, к которым прикасался, и покинул мастерскую, торопливо выйдя на свежий воздух.
Есть ли в мире город прекраснее Венеции? Есть ли город ярче и безалабернее, безрассуднее и пышнее? Трудно представить себе, что кто-то здесь живет и работает; кажется, что здесь можно только бездельничать, любуясь затхлыми водами лагуны и каналов, сидеть за вынесенным на улицу столиком кафе под арками Прокураций, кормить голубей на площади Святого Марка, слушать, как бронзовые люди старательно отбивают время на башне Оролоджио… Да, прекраснее Венеции может быть только Венеция в дни карнавала.
