Ася долго торговалась и наконец встретилась с продавцом в метро. Огромный детина со взглядом ребенка и румянцем на белых щеках передал ей нечто похожее на сейф для некрупного огнестрела. Ася стянула картонную коробку с черной лаковой шкатулки, распахнула ее, словно шкаф с двумя створками, и издала сдавленный звук, который никто не услышал за грохотом прибывающего поезда. В шкафчике, как в гробу, внутри дорогого драпированного шелка покоился флакон с темно-коньячной жидкостью и квадратной крышкой в крупных черных кристаллах.
– По-моему, воняет ужасно, – заговорил парень, но она его не слышала.
Вцепившись мертвой хваткой в шкатулку, не реагируя на неловкого продавца, помогающего придержать коробку, она осторожно начала выковыривать из гроба стеклянного затворника. Флакон поблескивал от тусклого света подземки. На золотой табличке было выгравировано De la nuit 2 Roja[1]. Доверив шкатулку розовощекому, Ася сняла хрустальную крышку и сделала пшик на запястье. Та-да-а-ам! На клавиши опустились огромные руки Рахманинова, вдох, и сольминорная прелюдия заглушила рев несущихся навстречу друг другу поездов, человеческий гомон и демонический вой сквозняков Московского метрополитена. Ася оторвалась от перрона и полетела в потоке мощного многоголосья древесно-амбровых аккордов, подсвеченная цветочно-пряным нимбом и буквально разрываемая на миллиарды маленьких Ась животно-спермовым мускусом, стираксом и кастореумом[2].
– Фу-у-у. Как такое можно нюхать? А я вот собираю кроссовки Адидас. У меня их сто девять пар. Даже с Олимпиады-80 есть.
– Что? – Ася спустилась на землю. Рухнула с соль-минорного облака на мраморный перрон. Полезла в сумку, достала четыре заготовленные пятитысячные купюры.
– Ваще не понимаю, как можно заплатить за это говно сто косарей в магазине. Маме подарили, она учительница. Готовила одного дебила к экзаменам. А это его родители всучили, лучше бы бабки в конверт положили, ей-богу. А вам че, нравится?
– Это – шедевр, – забормотала Ася, на лице ее всплыла блаженная улыбка. – Здесь больше ста пятидесяти компонентов, здесь мускус натуральный. И струя бобра тоже натуральная. А их запрещено уже всем парфюмерным домам использовать, кроме него. – Ася замолчала, будто боялась произнести имя парфюмера всуе.
– И вы этим будете поливаться? – спросил детина.
– Нет, что вы, это совсем не носибельно. Это для коллекции. А вы кроссовки только своего размера покупаете?
– Не, не только. Где ж я сорок второй возьму, например, тридцатых годов? Тоже для коллекции собираю. Но они хоть не так воняют, как этот… шедевр. – Он засмеялся своей шутке.
Ася представила ряды ношеных кроссовок и подумала, что запах пота мужских ног можно было бы передать, например, сочетанием землистых пачули, шафрана, мускуса и жасмина. Да, такого индольного жасмина в духе винтажного «Джоя» Жана Пату[3]. Кстати, еще пару лет назад, когда Ася только начала вливаться в жиденькие ряды парфманьяков (точнее, в среду этих безумных интровертов, которые сидят на форумах под аватаркой какой-нибудь бабочки или чау-чау и выдают свои «фу» той или иной новинке, благоговея при этом от «того еще Герлена, ты же помнишь»), слово «индольный» казалось ей прилагательным чего-то чистого и звенящего, как новогодний колокольчик, «дол-ин-дол-ин-дол». Но позже выяснилось, что эти циники так романтично обозвали привкус эдакого дерьмеца в аромате. «Ах, мне здесь слегка индолит» – означает запах кучки испражнений под благоухающими кустами и деревьями. Вкрапления нечистот, спермы, пота, крови, засаленной кожи в райских кущах всегда особенно будоражили носы этих странных людей. «Фу, компот, нет изюминки», – говорили они на аромат, не содержащий в себе ничего порочного.
