В конце октября в наших местах темнеет рано, так что пора было подумать о ночлеге. Калиныч огляделся по сторонам и приуныл. Впереди, насколько хватало глаз, вдоль дороги тянулся хмурый осенний лес, и не было видно никаких признаков человеческого жилья. И вообще ни души кругом, только маленькая собачонка бежала следом за ним, на безопасном расстоянии. Она увязалась за Калинычем в последней деревне – в той самой, где они разошлись с Кофейником.
Калиныч не раз уже пожалел, что поддался на уговоры Кофейника и отправился на промысел в область.
До сих пор он бомжевал в городе и горя не знал: там всегда можно найти какую-нито еду, а то и выпивку, а самое главное – в городе не было проблем с ночлегом, на каждом шагу попадались теплые подвалы. Но Кофейник расписал ему, как много в пригороде пустующих дач, куда ничего не стоит забраться и где можно разжиться и едой, и даже кое-какими теплыми вещами…
Ничего из этого не вышло, отовсюду их гнали, в одной деревне их чуть не убили таджики-гастарбайтеры, в другой едва не разорвали собаки. Они понемногу забирались все дальше от города, но здесь было еще хуже, люди злее, а собаки – и вовсе звери. В довершение ко всему они переругались с Кофейником. Калиныч решил возвращаться в город и пошел к станции, да, видно, выбрал не ту дорогу.
Дорога сделала крутой поворот.
Лес кончился, слева открылось унылое поле, на котором тут и там валялись пустые ящики, справа, на пологом холме, виднелся одинокий дом. Дом был большой и какой-то странный, как будто нежилой – то ли недостроенный, то ли, наоборот, начавший разрушаться. В нем было три этажа, но все как бы от разных домов, по чьей-то прихоти пригнанные друг к другу: первый этаж – из массивных серых камней, второй – из красного кирпича, третий – деревянный, с выступающими темными балками. Ни одно окно в этом доме не светилось, и вообще от него словно исходило тоскливое и мрачное чувство заброшенности и безысходности.
Но выбора не было: уже начинало темнеть, и лучше переночевать в самом мрачном доме, чем под открытым небом.
Калиныч свернул на узкую тропку, которая взбегала на холм.
Собачонка, которая до сих пор преданно следовала за ним, остановилась на дороге и залаяла, будто хотела остановить человека. Калиныч оглянулся на шавку и призывно свистнул. Все же какая ни на есть живая душа. Но собака за ним не пошла, она села посреди дороги и завыла. От этого заунывного воя настроение Калиныча, и так отвратительное, еще больше испортилось.
– Не хочешь идти – черт с тобой, но на нервы не действуй! – он поднял с земли камень, замахнулся.
Шавка вскочила, отбежала на несколько шагов и снова завыла.
Калиныч бросил камень, не стараясь попасть, и побрел к дому. Ноги поднимались тяжело, словно на каждую налипло по пуду грязи.
Дом окружал дощатый забор, но доски были пригнаны плохо, и бомж без труда нашел дырку.
Калиныч оказался возле задней стены дома, и тут его ждала неожиданная удача: одно из подвальных окон было открыто. Окно было небольшое, но Калиныч от плохого питания и беспокойной жизни отощал и без труда пролез в это окошко.
В подвале было темно и холодно, пожалуй, даже холоднее, чем снаружи. Этот сырой холод пробирал до самых костей, проникал прямо в душу.
Но больше, чем темнота и холод, Калинычу не понравился запах.
Казалось бы, он, бомж со стажем, привык ко всяким запахам, но здесь, в этом подвале, пахло чем-то особенно неприятным.
Здесь пахло смертью.
– Кошка, что ли, сдохла… – пробормотал Калиныч, оглядываясь по сторонам.
Глаза его привыкли к темноте. Он разглядел сваленные в углу обломки мебели, лестницу в дальнем от него углу и какой-то большой ящик, перегородивший проход к этой лестнице.
