– Будто себя хороню, – мрачно пошутил Дима, опрокидывая пластиковый стаканчик водки возле могилы брата.
Стоящая поодаль секретарша Женя закашлялась, не оценив шутку, и плотнее закуталась в пальто.
На пожухлую листву стали падать капли дождя.
Дима снова посмотрел на могилу. На фотографию брата-близнеца Егора. Детскую фотографию – Егор почему-то попросил поставить ее. Ему тут лет шесть. Улыбается. Сидит на велосипеде.
Дима понимал, что сейчас они с братом выглядят иначе, но сходств достаточно – угольные волосы, узкие скулы, слегка вытянутое лицо…
Синюшные губы, выпученные глаза… Сегодня они – Дима возле гроба, а Егор внутри – тоже были похожи: у Димы цвет лица определялся выпитым вчера, а у Егора – удавкой, которую тот набросил себе на шею.
Дима сделал еще глоток. Хорошо идет. Два дня квасит, и хорошо. Вчера не помнил, как домой пришел. Сказал Ире, что задержится – и конец фильма. Проснулся в постели один. У головы – тазик.
Ты должен скорбеть, напомнил себе Дима. Поднатужился. Не получилось. Даже Ира выразила что-то вроде соболезнований. На похороны под каким-то предлогом не пошла, но поскорбела. А Дима не смог. Надраться – смог, а скорбеть… Они слишком давно толком не общались. Уже… лет пятнадцать? Где-то так. Поздно скорбеть. Зато надрался он так, что…
Скорбеть не получалось, а от прокручиваний слово приобрело малопонятный смысл. Интересно, а те, что были на похоронах – скорбели?
Возможно. Друзья Егора – с которыми он познакомился уже в психушке – точно скорбели. Их с Димой бывшие одноклассники – не факт. Слишком расстроились, что поминок не будет.
– Воля покойного.
Как множество других вещей, поминки не входили в сложную этическую систему Егора, сформированную алкоголем и психзаболеванием.
Постояли. Выпили. Помолчали. Кто-то сказал, что Егор прожил достойную жизнь.
Всем стало неловко, и скорбящие стали расходиться.
– Думаю, Егору понравились бы похороны, – сказала Женя.
Наверно, хотела утешить. Дима хрюкнул. Дима знал, что ничего подобного.
Устроить похороны как хотел Егор не позволял уголовный кодекс. Брат был зороастрийцем – то есть он много кем был, вербовщики чувствовали в нем легкую добычу, и один раз чуть не затянули в движение «Наши» – но перед смертью Егор был зороастрийцем, а к похоронам те относились специфично.
– У нас, – рассказывал как-то Егор, – нет почитания к трупу. Труп – это не умерший. Это бренная оболочка.
– Окей, и? – Диму разговор тяготил, он приехал, чтоб отмазать Егора, которому подбросили наркотики, а тут…
– Труп оскверняет все, к чему прикасается.
– Значит, зарыть его к хренам, и…
– Ага.
– А что такого?
– Земля. Осквернение земли. Это важнейшая стихия. Закапывать труп – нельзя. Топить – нельзя, сжигать…
– Сжигать можно.
– С чего ты взял?
– Фредди Меркьюри, его же вроде…
– Это от безвыходности сделали. Там менты сказали, что по-другому никак, а в идеале…
В идеале Егора нужно было отдать на съедение грифам. В дакхме, или «Башне молчания». Чтобы точно никого не оскорбить – кроме грифов, но они в зороастризме не почитались.
Дима покивал, предполагая, что Егор скоро придумает что-то новое. Не вышло. И разговор этот повторялся раз десять. Когда брат окончательно достал, Дима спросил, можно ли совокупиться с настолько неуважаемыми останками.
Егор задумался.
– Не знаю. Я бы не советовал.
– Почему?
– Насколько я могу судить, ничего аморального в этом нет. Но – прикосновение к покойнику работает так же, как и с другими стихиями.
– В смысле?
– В коромысле. Прикасаясь к трупу, ты оскверняешь себя. Того, кто прикоснется к телу усопшего, ждут самые страшные муки на свете.