Как-то раз в начале девяностых годов нашему другу Кнульпу пришлось несколько недель провести в больнице, вышел он оттуда в середине февраля, погода стояла премерзкая, так что уже за считаные дни пешего странствия у него опять начался озноб и он волей-неволей стал подумывать о пристанище. На нехватку друзей Кнульп пожаловаться не мог и почти в каждом из окрестных городков легко нашел бы гостеприимный кров. Но в этом смысле он был на удивление самолюбив, до такой степени, что, принимая помощь от друга, словно бы оказывал ему большую честь.
На сей раз он вспомнил лехштеттенского кожевника Эмиля Ротфуса и вечером, в дождь и ветер, постучал в уже запертую дверь его дома. Кожевник приоткрыл ставню на верхнем этаже и крикнул в темный переулок:
– Кто там? Что за спешка, неужто до утра нельзя подождать?
Услыхав голос старого друга, Кнульп, невзирая на усталость, мигом взбодрился. А поскольку на память пришел стишок, сложенный много лет назад, когда он целый месяц странствовал за компанию с Эмилем Ротфусом, он сей же час пропел:
Сидит усталый путник
В трактире за столом,
Нетрудно догадаться,
То блудный сын пришел.
Кожевник немедля широко распахнул ставню и высунулся из окна.
– Кнульп! Нешто вправду ты, или мне померещилось?
– Я! – отозвался Кнульп. – Может, все-таки на крыльцо выйдешь? Или так и будем перекликаться через окно?
С веселой поспешностью Ротфус спустился вниз, отворил дверь и маленькой коптящей керосиновой лампой посветил пришельцу в лицо, так что тот невольно зажмурился.
– Заходи же скорей! – взволнованно воскликнул кожевник и потянул друга в дом. – Рассказывать будешь потом. Тут кое-что осталось от ужина и постель тоже найдется. Господи, в этакую канальскую погоду! Обувка-то у тебя хотя бы крепкая, а?
Он так и сыпал вопросами и дивился, а Кнульп тем временем подошел к полутемной лестнице, заботливо расправил подшитые тесьмой штанины и уверенно поднялся по ступенькам, хотя не бывал в этом доме уже четыре года. В верхнем коридоре, у дверей горницы, он на миг приостановился и за руку удержал кожевника, который приглашал его войти.
– Слушай, – прошептал он, – ты ведь теперь женат, да?
– Ясное дело, женат.
– То-то и оно… Видишь ли, жена твоя меня не знает и, чего доброго, не обрадуется. А мешать вам я не хочу.
– Да что ты такое говоришь! Мешать! – рассмеялся Ротфус, распахнул дверь и втолкнул Кнульпа с светлую комнату.
Над большим обеденным столом висела на трех цепочках внушительная керосиновая лампа, легкий табачный дымок витал в воздухе, тонкими струйками тянулся к горячему колпаку, вихрем взлетал вверх и исчезал. На столе лежали газета и свиной пузырь, полный курительного табаку, а с узкого диванчика у короткой стены вскочила молодая хозяйка, с несколько наигранной и смущенной бодростью, будто ее только что разбудили и она не хочет этого показать. На секунду Кнульп как бы в растерянности зажмурился от яркого света, потом посмотрел в ее светло-серые глаза и с учтивым поклоном протянул руку.
– Вот, это она, – смеясь, сказал хозяин. – А это Кнульп, мой друг Кнульп, помнишь, мы о нем говорили. Разумеется, он у нас погостит, ночевать будет на кровати подмастерья. Она ведь пустует. Но перво-наперво мы все выпьем по стаканчику сидра, и Кнульпа надо накормить. У нас есть еще ливерная колбаса, верно?
Хозяйка поспешила вон из комнаты, Кнульп проводил ее взглядом.
– Все ж таки она немножко оробела, – тихо сказал он.
Ротфус, однако, с ним не согласился.
– Детей у вас пока нет? – спросил Кнульп.
Меж тем хозяйка вернулась, принесла на оловянной тарелке колбасу, поставила рядом хлебную досочку, посредине которой аккуратно, срезом вниз, лежала половина ржаного каравая, а по закругленному краю бежала затейливая резная надпись: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
