Весна в горах всегда наступала неспешно, словно боясь потревожить древний покой этих мест. Солнце ещё не успело прогреть каменистые склоны, и утренний воздух оставался холодным, пронизанным тонкой свежестью, что поднималась от сырой земли. Лес просыпался медленно: первые зелёные побеги пробивались сквозь слой опавшей листвы, а ручьи, освободившиеся от зимнего льда, журчали тихо, но настойчиво, наполняя тишину своим мягким шепотом. Среди скалистых вершин и густых зарослей возвышались миндальные деревья – их голые ветви пока лишь намекали на скорое цветение, но уже хранили в себе обещание нежных лепестков, которые вскоре должны были окрасить пейзаж в белый и розовый.
На краю леса, у подножия крутого холма, стояла одинокая хижина. Её стены, сложенные из потемневшего от времени дерева, покрылись трещинами и мхом, словно впитав в себя дыхание бесчисленных сезонов. Крыша, слегка покосившаяся под тяжестью зимних снегов, была покрыта грубыми досками, а из узкой трубы поднимался тонкий дымок, вьющийся в предрассветной дымке и растворяющийся среди ветвей. Рядом с хижиной росло старое миндальное дерево, его корни уходили глубоко в землю, а ветви, скрюченные от ветров, тянулись к небу, будто в молчаливой мольбе. Вокруг не было ни звука, кроме лёгкого шелеста листвы да редкого птичьего крика, доносящегося издалека.
В этой хижине жила Сон-а – женщина, чья жизнь давно стала легендой среди жителей деревни, раскинувшейся внизу, в долине. Её длинные волосы, тёмные, как ночь, с редкими нитями седины, спадали на плечи, а глаза, глубокие и задумчивые, казались отражением горного озера – спокойного, но скрывающего в себе неизведанную глубину. Её называли травницей, потому что она знала, как лечить лихорадку отварами из горьких корней и снимать боль настоями из лесных цветов. Её руки, огрубевшие от работы, были ловкими и уверенными, когда она перебирала сушёные травы или растирала их в ступке, наполняя воздух терпким ароматом. Но в деревне о ней говорили шёпотом, с опаской, добавляя к её имени слова вроде «ведьма» или «та, что говорит с ветром». Её голос – мягкий, мелодичный, с лёгкой хрипотцой – часто звучал в одиночестве, сливаясь с природой. Она пела не для людей, а для леса, для деревьев, для ветра, что гулял меж скал, и эти песни были её спутниками в мире, где она давно стала чужой.
Далеко за горами, там, где земля становилась ровнее, а леса уступали место полям и дорогам, раскинулась столица – огромный город, полный шума, суеты и скрытых интриг. Каменные улицы, вымощенные неровными плитами, гудели от топота ног и скрипа колёс повозок. Высокие башни дворцов и храмов возвышались над лабиринтом узких переулков, а воздух был пропитан запахами угля, специй и сточной воды. Здесь жил Ён-джин – человек, чья душа когда-то пылала мечтой о переменах. Высокий, с резкими чертами лица и тёмными глазами, в которых ещё теплилась искра былой решимости, он был из тех, кто верил, что слова могут пробудить людей и разрушить несправедливость. Его голос, глубокий и твёрдый, некогда гремел на площадях, призывая к правде, но теперь он затих, заглушённый предательством друзей и равнодушием толпы. Жизнь в столице стала для него клеткой: каждый день он ходил по одним и тем же улицам, писал трактаты, которые никто не читал, и смотрел в окна, за которыми простирался серый горизонт. Он чувствовал себя тенью, потерявшей цель, пока случай – или, быть может, судьба – не шепнул ему о горах, где можно найти тишину и, возможно, нечто большее.
Они ещё не знали друг друга. Сон-а не слышала о человеке из столицы, чьи мечты разбились о каменные стены, а Ён-джин не подозревал о травнице, чьи песни вплетались в дыхание леса. Но их судьбы уже тянулись навстречу, как две реки, текущие с разных склонов одной горы, чтобы слиться в долине. Миндальные деревья, пока молчаливые и голые, ждали своего часа, чтобы покрыться цветами и стать свидетелями встречи, которая изменит их обоих. Весна приближалась, неся с собой не только тепло, но и предчувствие чего-то странного – словно природа готовила испытание, о котором никто не мог знать заранее.
