ТОЛЬКО я выгнала овец на луг, как он выпрыгнул из вертолета. Овцы испугались, потому что парашютист шел прямо на меня. Я крикнула:
– Смотри, одуванчик не раздави!
– Простите, не расслышал, – произнес парашютист по-английски.
Я обрадовалась. Поболтать немножко – сердцу не помеха. С улыбкой произнесла:
– Я сказала: не раздавите одуванчик.
– А что случится, если я наступлю на одуванчик? – спросил парашютист.
Его сильно удивило, что девушка с овцами правильно выговаривает английские слова.
Точно. Мы приглядывались друг к другу. Смотрю, парашютист – мужик, не мальчишка. Видно, прыжки из летательных аппаратов помогли ему сохранить фигуру, а на длинных ногах легче приземляться. Лицо, солнцем обожженное, а может, оно такое от употребления моего любимого «Л'Ореаля» – крема для лица: нос, щеки, шея, точно.
Над нами кружит черный вертолет «апачи», будто нас фотографирует; наверняка и наш разговор записывает.
Овцы расхрабрились, обнюхивают белый шелк парашюта, размышляют. Сразу заметно, что для парашютиста все это странно – я, овцы, запах травы и воздух, который он глубоко вдыхает и выдыхает вот в эту самую фразу:
– А что бы было, если бы я растоптал одуванчик?
– Мы, сербы, – говорю, – косовские сербы, верим, что у того, кто одуванчик растопчет, мать умрет.
– Сербка? – удивляется парашютист.
– Да, сербка. Вы что-то имеете против? Парашютист остановился и вежливо произнес:
– Не знаю, что и сказать вам… Но, впрочем, вы и сами знаете, весь мир говорит… Много чего плохого говорят про сербов.
Ага, так, значит, думаю я, сейчас я тебе покажу, что такое сербы значат, и, как будто стыдно мне стало, беру ягненочка на руки, глажу его, а левой ногой что-то на траве рисую, а голову ягненка от правой груди отнимаю и говорю так: сю-сю да сю-сю, что у сербских девчонок мне ужас как не нравится, но с самого ранья тут, на лугу, ничего не поделаешь, начинается утренняя разминка перед вечной войной между мужчиной и женщиной. В ритме рэпа, бедрами вот так вот покачивая, декламирую с акцентом негра из Бруклина:
