Если ранним утром, ещё до петухов, пробежаться через васильковый луг, спрыгнуть в сырую, чавкающую низину, по колено мокрым от росы промчаться через наклонившиеся к земле и переплетающиеся между собой травы, то попадёшь к изгибу реки, над которым одиноко нависает старая ива. Как же свежо с утра! Как хорошо стоять на краю обрыва, над студёной водой, вечно студёной, несмотря на жаркие летние месяцы. Но вот вскоре встанет солнце, напечёт, раскалит воздух, от земли повалит пар, и к полудню будешь задыхаться от духоты, глотая пыль.
На другом берегу вздымается насыпь, и сквозь песок к ветру тянутся чахлые растения, с пожухлыми краями листьев. По насыпи проложена одноколейка, с рассыпающимися в труху деревянными шпалами и рельсами в разводах ржавчины.
Цвет семафора обычно – зелёный, изредка, раза два в день сменяется на красный, означая приближение электрички дальнего следования. Редко, но кто-нибудь нет-нет да и заглянет в глубинку.
Семафор вспыхнул красным. Значит, сейчас по железной дороге промчится состав. Вот появляется из-за поворота, размеренным грохотом разрывая утреннее очарование.
Машинист Симеон Андреич зевает: это его самый не любимый маршрут, начинающийся рано утром за пять станций от Зелёномховска и заканчивающийся на одном из вокзалов столицы! И всё ради дачников, конечно, не тех, которые постоянно живут в деревне, а тех, кто наездами, притворяются, что им есть дело до огородов.
Перед поворотом Симеон притормозил. Конечно, по одноколейке в это время не должно идти встречной электрички, но лучше перестраховаться, вдруг вынырнет из соснового леса? К тому же Симеону нравилось медленно подкатывать к станции и высматривать редких пассажиров. А ещё очень хотелось вздремнуть! Монотонно тихое утро, почти бессонная ночь – сплошное томление!
Чуть притормозив, Симеон потянулся за термосом с чаем. И когда вновь взглянул на дорогу, то увидел чёрную груду, накрытую плащом, которая лежала через рельс.
– Пьяный, что ли? ― подумал машинист и сильнее надавил на тормоза. Электричка ползла лениво и плавно остановилась.
– Алло, диспетчер?
– Слушаю.
– У меня препятствие на путях. Запрашиваю разрешение на остановку.
– Остановку пятнадцать минут разрешаю. Уберите препятствие и доложите.
«Но хоть проснусь!»
Машинист открыл дверцу кабинки и спрыгнул на откос из мелкой дроби гранита, серого с вкраплениями тёмно-красного, точно в камне застыли бусины малины. Споткнулся и съехал на полметра.
– Вот чёрт. Штаны испачкал. Любаша опять весь вечер будет мозг выносить. Ну, мужик, я тебе сейчас устрою.
Взобрался, отряхнулся. Ударил лежачего по плечу.
– Мужик, подъем! Электричке проехать не даёшь. Давай вали отсюда, а то перееду к чёртовой матери. Вставай, сволочь!
Но обнаглевший пьянчуга не шевелился.
– Алё, гараж! Давай! ― Симеон ещё пару раз пнул мужика, но тот спал сном младенца.
– Ах ты чёрт! Да что тут будешь делать!
Машинист перевернул пьянчугу и в ужасе отшатнулся, вновь скатившись по откосу и разодрав брюки на заднице, чтобы Любаша вечерком с иголкой не заскучала.
– Вот дерьмо! И что мне с этим делать? Это же надо было так вляпаться. Лучше б я не тормозил. Вот дурак-то, ой, блин, ну и вынесет мне вечером мозг Любаша. Ну, ё-моё.
Полицейская машина встала у ворот со шлагбаумом в садовое товарищество. Залаяли собаки, прыгнули на сетчатый забор.
– Назад, Азорка, назад, Чёрный! ― из каменного дома с плоской крышей вышел сторож, дед Степан. Почти облысевший – только два завитка и осталось, в толстых очках, но для своего почтенного возраста – восемьдесят шесть – очень крепкий и здоровый старик.
– Шлагбаум не работает. Михалыч поехал автобусом в город. Так что извиняйте, дамы и господа.
